Зима в раю - Арсеньева Елена - Страница 28

28

Тихо вокруг,Сопки покрыты мглой,Вот из-за туч сверкнула луна,Могилы хранят покой.

Теперь слов никто и не знает. Музыка играет, а песню не поют. Война с Японией, кто о ней помнит, кому она нужна, наследие проклятого прошлого…

Мама терпеть не могла этот вальс. Отец при ней и не пел никогда, но Лелька помнит, как он иногда шептал, взяв дочку на колени, прижав к себе и уткнувшись губами в ее волосы:

Тихо вокруг,Ветер туман унес,На сопках Маньчжурии воины спятИ русских не слышат слез.

Ах, как не хочется уходить! Как хочется потанцевать под любимый вальс отца! Вот сейчас вернуться, бросить шубку коротконогой гардеробщице, взбежать на площадку, войти в зал, положить кому-нибудь руку на плечо и полететь, закружиться…

Хотя нет, после того скандала, который она устроила, ее вряд ли кто осмелится пригласить. Вот разве что Верин… Нет, и он, конечно, не решится. Во всяком случае, сейчас.

Спустившись к гардеробу, Лелька обернулась к зеркалу – и увидела отражение Верина, так и стоявшего на площадке. Он следил прищуренными глазами за Лелькой, но каково выражение его взгляда, понять было невозможно.

Ничего, у нее еще будет время это понять. Будет-будет, или она ничего не понимает в мужчинах! А уж в их-то породе она толк знает. Только один человек есть на свете, которого она никогда не поймет, – ее родной брат. Красивый, умный, образованный, на работу устроился такую, что жить бы да радоваться, одеваться в распределителе и продукты по особым талонам получать. Нет же, он живет, словно в узел завязанный, в мертвую петлю, и всех вокруг себя норовит такими же сделать. Никого ему не жаль. Ни няню умирающую, ни сестру… еще живую. Пока живую. Но долго ли она протянет при такой-то жизни?

Лелька незрячими глазами смотрела на плакаты, во множестве расклеенные в фойе: «Сифилис не позор, а несчастье!», «Кто ходит к проституткам, тот подрывает устои мировой революции!», «Если есть в тебе хоть капля революционной сознательности, пройди обследование у венеролога!» – и думала свою думу.

– Эй, – подтолкнули сзади, – не спи, замерзнешь!

Понятно, подошла Лелькина очередь брать шубу.

Сунула номерок в окошко.

Гардеробщица, коротышка коротконогая, с непомерно огромным носом, приволокла Лелькину шубейку, сунула чуть не в зубы, будто вражине какой, ожгла зелеными ведьмачьими глазами:

– Чо тут стала, одеваться вон туда иди, народу мешаешь. Одна ты здесь? Ну, чо выпялилась?

– Чо, чо… – передразнила Лелька. – Через плечо, да по уху! Ясно тебе, чокалка задастая?

И пошла дальше, ловя дальние переливы вальса и мурлыча под нос:

Плачет, плачет мать родная,Плачет молодая жена.Плачут все, как один человек,Свой рок и судьбу кляня!

Вышла на крыльцо меж стройных колонн, постояла немножко, словно ждала кого-то. Нет, сегодня он еще не осмелится. После такой свары? Нет! Разве что завтра появится. А может, Лелька перестаралась немножко? Может, следовало вести себя чуть потише, поосторожней быть? Мужчины любят покорных телок…

Ну вот еще, тихих да покорных телок у него хоть пруд пруди, а такую вот, огневую, непокорную, поди поищи!

Придет, никуда не денется. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра.

Она сбежала со ступенек и подняла голову к небу. Кругом Дома культуры горели фонари, и звезды были чуть видны: маленькие, невзрачные, колючие. А вот у них на улице Загорского, бывшей Малой Печерской, никаких фонарей нет, а звезды есть. Особенно осенью – такой щедрой россыпью они по небу разбросаны, глаза разбегаются, одна другой краше. И с бывшей Дворянской их видно так же хорошо… Эх, звезды, звездочки… Ничего так не любит в жизни Лелька, как на вас смотреть!

Рядом кто-то глубоко, протяжно вздохнул, да так неожиданно, что Лелька ойкнула и подскочила. А, да это лошадь! Наверное, одна из последних извозчичьих лошадей в городе. Теперь все норовят на трамваях да на такси ехать (и не жалко же трудовых денег!), извозчиков мало осталось, еще в Заречной части их худо-бедно найдешь, а здесь, в Верхней, по пальцам одной руки перечесть можно. Лошадь стоит, сунув морду в торбу с овсом, а хозяин, видать, пошел под окна Дома культуры – музыку послушать. Вон сколько народу собралось, всем охота зайти внутрь, но пускают только по пригласительным билетам. А билеты выдают в профсоюзе да в парткоме…

«Ну и что изменилось с вашей революцией? – ехидно хихикнула Лелька. – Как раньше народ топтался под окнами Дворянского собрания, так и сейчас топчется он под окнами Дома культуры имени Свердлова!»

Лошадь снова вздохнула, и Лелька, стянув фильдекосовую перчатку (подарок одного кавалера, тепла с нее никакого, даже вроде бы еще сильней холодит ладони, зато красота неописуемая!), коснулась ее теплой головы с белесой пролысинкой во лбу.

…Когда они жили в Маковеевке (теперь это центральная усадьба колхоза «Беззаветная преданность Ильичу»), у Михайлова, дяди-Гришиного брата двоюродного, который их всех, беглых из Энска, приютил, была кобыла Белянка. Лелька ее обожала. Чуть что не так, чуть глаза на мокром месте, бежала к Белянке. Первое время, когда они только что приехали из города и Лелька никак не могла понять, что за беда обрушилась на их головы и почему так страшно поменялась жизнь, она часто плакала рядом с лошадью и из конюшни почти не выходила. Няне было не до детей: ухаживала за их матерью. Та почти совсем сошла с ума (Лелька помнила еще давние, еще городские разговоры, мол, она всегда была со странностями, ей бы полечиться у хорошего психиатра, в Европе, сейчас очень модно дамам из общества у психиатров лечиться… Лелька, конечно, не знала, кто такой психиатр, но ежели у него лечатся, видимо, это врач такой), и ни на минуту мать нельзя было оставить одну: она так и норовила что-нибудь с собой сделать. По ночам дядя Гриша ее связывал и уносил в пустую конюшню, укладывал в старые пошевни, на сено, прикрывал бараньей шубой, чтоб не мерзла. Ночевать с матерью в одном доме было нельзя – она своими причитаниями никому не давала спать. Днем за ней следила, не спуская глаз, няня. Но как-то раз Лелька свалилась с качелей, которые дядя Гриша повесил для нее под яблоней, няня до смерти перепугалась – думала, она себе кости переломала. Лелька и правда так ушиблась, что почти дух вон, ни встать не могла, ни слова сказать. Пока няня отлила ее водой, пока растормошила, пока убедилась, что девочка жива и вроде бы даже цела и невредима… вернулись в дом, а там пусто. Мать исчезла. А куда? Невесть куда. Искали на берегу реки, думали, утопилась, но спустя неделю нашел ее дядя Гриша в заброшенном омшанике. Где-то раздобыла она осколок стекла и перепилила себе вены на руках. Так и сидела, мертвая, свесив голову на грудь и разбросав изрезанные руки: в лужах свернувшейся, усиженной мухами крови.

Лелька этого не видела – ее жалели, мертвую мать не показали, соврали: мама, дескать, уехала лечиться. Правду ей рассказал Гошка, но много позже, много позже… когда сообщил, что от нее требуется, какую судьбу он ей уготовил. Лелька не хотела. Она хотела учиться и жить – как угодно, плохо ли, хорошо, жить той жизнью, за какую могла зацепиться. Но Гошка – он как протопоп Аввакум, который дал себя в срубе сжечь, а от старой веры не отрекся. Фанатик! Он напомнил Лельке дяди-Гришины рассказы о том, как убили отца. Напомнил, какой смертью умерла мать. Он поведал, почему они носят фамилию няни, а не свою собственную. Открыл сестре, кто такой дядя Гриша на самом деле и почему он тоже носит чужую фамилию. А потом напомнил про Белянку…

Это было, когда семью Михайловых раскулачили. Дядя-то Гриша успел накануне ночью уйти из деревни – уже потом, спустя много лет, он снова нашел детей с няней и привез их обратно в Энск. Сам он жил в землянке на окраине города, вкалывал на строительстве нового автомобильного завода как проклятый, чтобы за жилье семьи платить, чтобы Гошка с Лелькой учиться могли, чтобы обезножевшая няня ни в чем не знала недостатка.