Гадание при свечах - Берсенева Анна - Страница 47

Там, в тайге у Енисея, где его партия делала изыскания под Осиновскую ГЭС, и проходила теперь настоящая жизнь. И уже в аэропорту Красноярска Алексей всегда ощущал радостный холодок в груди: вот оно – то, чего он хотел и чего ждал всю зиму! Он настолько погружался в эту жизнь, что весь остальной мир казался не совсем реальным или уж таким далеким…

Настолько нереальным, что он даже не сразу поверил в известие, пришедшее из этого мира. Телеграмма догоняла его сначала в Красноярске, куда он ездил на два дня утрясать дела с экологами, протестовавшими против изысканий, потом в поселке Бор, где была база его партии. И догнала наконец в тайге, куда за ним послали вертолет.

Взглянув на дату отправления, Алексей понял, что не успеет уже и на похороны… Но, конечно, он все равно вылетел в Москву, проклиная нелетную погоду в Красноярске, и все время, без минутной передышки, думая: как же мама, как же она перенесла это в одиночестве?

На похороны он все-таки успел, но это были похороны матери. Алексей сбросил рюкзак в коридоре и пробился сквозь печальную толпу к ее гробу.

– Такое горе, Лешенька, такое горе! – услышал он Дашин голос.

«Они жили долго и счастливо и умерли в один день», – стучало у него в голове – в церкви во время отпевания и всю дорогу до Ваганьковского.

Это были мгновения полного одиночества, когда уже неважно стало, кто еще остался у него на этом свете. Навсегда кончилось детство, прошла юность, и суровая, никем больше не защищенная жизнь разверзалась перед ним. Его ничем нельзя было запугать, но это…

Тот страх, который навалился на Алексея, когда он смотрел на мертвое лицо матери, был страхом ребенка, на который больше никогда и никто не ответит утешением.

На работу ему пришлось вернуться через три дня: дела там шли из рук вон плохо, хотя и не по его вине. Но его присутствие было необходимо, и он улетел, несмотря на уговоры Даши:

– Леша, тут будет столько дел… Я не справлюсь одна!

«Каких дел? – с тоской подумал он. – Какие здесь теперь могут быть дела?»

Но оказалось, что дела действительно были, Даша не ошибалась. И справиться с ними действительно было нелегко. Это были квартирные дела, о существовании которых Алексей совершенно не думал, потрясенный случившимся.

Он не придавал значения тому, что для получения отдельной квартиры ему пришлось выписаться из родительской. Даша тогда всеми силами пыталась добиться, чтобы он остался прописанным по прежнему адресу, но еще и на это исполком не шел ни за что – и им пришлось выписаться вдвоем.

И вот теперь оказывалось, что Алексей не имеет на родительскую квартиру никаких прав, и как только он вывезет вещи, ее тут же опечатают.

Ему плевать было на метраж, на все, из-за чего эта огромная квартира на Патриарших была предметом чьего-то вожделения. Но дом, его дом! На всю жизнь Алексей запомнил холодную издевку в глазах чиновника, заявившего ему:

– Вы, товарищ дорогой, большие претензии предъявляете! Что значит – ваш дом? Квартира не ваша, а государственная, и никогда она вашей не была и не будет! Государство само решит, кому ее теперь предоставить.

– Да что ж ты ничего не делаешь, Алексей! – взывала Даша. – Пойди хоть к начальству своему, пусть они вмешаются! И писать надо, писать всюду, нельзя же так оставлять!

Но он уже понимал: бесполезно писать и ходить, потому что огромной государственной машине совершенно все равно, где стояла его детская кроватка. И он, со всей своей твердостью и душевной силой, все равно не сможет отстоять то, что принадлежит его душе, потому что на самом деле ему, Алексею Шеметову, не принадлежит в этой жизни ничего…

Даше тоже пришлось смириться. Но что-то переменилось в ней после этого – взгляд ее переменился, что ли? Она смотрела теперь на Алексея то ли сочувственно, то ли снисходительно. А он настолько ненавидел себя за собственное бессилие, такая ярость поднималась в нем, что ему было не до Дашиных взглядов.

Даша считала, что нужно продать библиотеку.

– Все равно же тебе тут половина книжек не нужна, – сказала она. – И архив еще этот… Куда все это складывать, можешь ты мне сказать? В нашу конуру?

Продавать он ничего не стал. Архив отдал в Географическое общество, а полки с книгами перевез к себе, заняв ими всю стену, на которой прежде висел ковер, и забив антресоли и кладовку.

Но ощущение того, что жизнь разрушается и ничего невозможно сохранить, – это ощущение его не покидало…

Это чувствовалось во всем, и больше всего в том, как безжалостно разрушалась его работа. Время начало меняться, а для геологических изысканий нужна была стабильность. Невозможно было в переменчивые, перестроечные времена вкладывать огромные деньги «в землю», без надежды на скорую отдачу.

Алексей видел, как приходит в упадок то, чему он посвятил годы и годы, без чего не мыслил своей жизни. И разве только своей! Иногда ему казалось, что вся Сибирь застыла в растерянности, не зная, к чему весь этот разор и развал. Решительные, ответственные люди, не боявшиеся ни бога, ни черта, не знали, что им делать со своими заводами, кораблями, стройками и гидростанциями – со всем тем, что считалось государственным, но до чего государству не было теперь никакого дела.

Бессилие одолевало его, мучительное бессилие в самом расцвете лет, и Алексей Шеметов метался по своей Сибири, не зная, к чему приложить душу.

Именно в таком настроении – бессилия и глухой тоски – вернулся он поздним осенним вечером в Москву. Он думал о том, что возвращается, наверное, с последнего своего выезда в поле; он не представлял, где и как будет работать дальше.

Только уже возле самого дома, на аллее у пруда, Алексей заставил себя отвлечься от этих мыслей. Как бы там ни было, а он приехал домой. Пусть это не совсем настоящий его дом, пусть он до сих пор не в силах смотреть, как чужие люди зажигают свет в родительских окнах. Но Даша ждет его, а это значит, что жизнь не совсем утратила устойчивость.

Даша пила кофе на кухне. Алексей, как всегда, вошел бесшумно и остановился в прихожей, впитывая в себя звуки и запахи дома. И уже здесь, не заходя в комнату, он почувствовал какую-то перемену…

– Ты, Алексей? – спросила Даша из кухни, услышав, как он снимает куртку и сапоги.

И услышав ее голос, он тут же понял, в чем дело! Она не ждала его. Не то чтобы он застал ее врасплох, нет. Но она не ждала его, ей был безразличен его приезд, и все у него внутри похолодело.

Он чувствовал это весь вечер – пока она накрывала на стол, спрашивала его о чем-то, включала телевизор. Этого невозможно было не почувствовать, но он все еще надеялся, что ошибся.

И только ночью, когда он придвинулся к ней в темноте и вдруг ощутил, как напряглось все ее тело, – Алексей спросил наконец:

– Что произошло, Даша, скажи мне.

Она помолчала, потом включила бра над кроватью и повернулась к нему.

– Я должна была сразу тебе сказать, Леша… Я больше не могу с тобой жить, я от тебя ухожу.

Он не знал, что сказать. И что вообще можно было сказать на это?

– К кому? – спросил он наконец.

Это вырвалось непроизвольно, и спросил он не потому, что когда-нибудь ревновал ее. У Алексея никогда не было повода подозревать Дашу в изменах, хотя она подолгу оставалась одна. Да он и не был ревнив, ему вообще было не до этого. Но он был уверен в том, что Даша не может уйти просто так, в одиночество, не такая она была женщина.

Кажется, она удивилась его вопросу.

– А откуда ты знаешь? Да, я к одному человеку ухожу… В общем, Леша, с моим уходом, конечно, могут быть связаны для тебя кое-какие неприятности…

– Да уж наверное, – с горечью произнес он.

– Нет, ты не понял. Дело в том, что я не просто ухожу – я уезжаю. То есть совсем отсюда уезжаю, навсегда, ты понимаешь? В Мексику.

– Куда?! – поразился Алексей. – В какую еще Мексику, почему?

– Потому что я выхожу замуж за мексиканца. За капиталиста, можно сказать. И он меня отсюда увозит.