Гадание при свечах - Берсенева Анна - Страница 51

– Но ведь она вас действительно найдет! Детектива частного наймет или еще как-нибудь, – уверенно сказал Глеб. – И что же вы тогда будете делать?

Все у нее похолодело от его тона, хотя она старалась казаться спокойной.

– А что я должна делать? С чего вы взяли, что она вообще сможет мне что-нибудь сделать, даже если и найдет? Я ничего у нее не украла – наоборот, все мои вещи у нее остались. И ради чего ей меня преследовать, что ей за дело до меня? Пришла я и ушла, пусть забудет. Так вы ей и передайте!

– Я лучше вообще не буду говорить, что вас видел, – покачал головой Глеб. – Себе спокойнее… А насчет того, что ей дела до вас нет, – это вы ошибаетесь. Она жутко мстительная, особенно когда ее до ярости доведут. Она мне сама однажды говорила: никому нельзя ничего спускать, ни разу, иначе потом другие будут вытворять с тобой что угодно. Ну, мне этим советом не воспользоваться, конечно, не такой я человек. А она именно так и живет, никому ничего не спускает. Оттого и сила, Марина, разве не так?

– Возможно. – Марина по-прежнему старалась выглядеть невозмутимой. – И все-таки я хочу забыть о ней. А вы обо мне забудьте, Глеб. Честное слово, это будет самое лучшее.

– Мне так жаль, Марина… – сказал он, останавливаясь. – Я ведь портрет ваш так и не дописал, ничего у меня не получается. Хоть сто глаз вам нарисуй, а главного не передать…

Но Марина больше не слушала Глеба: она быстро пошла по Сивцеву Вражку, а он остался стоять на углу.

«Он прав, он прав! – колотилось в висках. – Иветта именно такая, и ничего она мне не забудет. Особенно того вечера не забудет, когда она весь этот шабаш устроила… Она никого не выпустит из-под себя, он прав!»

Ей вдруг вспомнились Иветтины угрозы: о том, что та обвинит ее в краже, например. Всего один раз в жизни Марине пришлось столкнуться с тем, что такое право сильного, но этого было достаточно, чтобы запомнить навсегда…

Как будто это не она выходила утром из дому, чувствуя радостное подрагивание в груди, как будто это не ей только что казалось, что все разрешится и устроится! Даже походка у нее стала другою, даже ключ она едва повернула в замке…

И уезжать было бесполезно, и оставаться – все равно судьбу не перебороть. Марина обвела взглядом комнату, приобретшую более жилой вид за эти несколько дней, и сердце у нее сжалось.

Не то чтобы она так уж успела привыкнуть к этому дому, но все же… Сюда она прибилась, как щепка, которую несет весенняя вода, и вот, выходит, и здесь ей нет пристанища… И нигде нет, и не от кого ждать помощи.

«Все дело во мне, – подумала она с гнетущей безнадежностью. – Все дело во мне, это я такая… Это я не приспособлена для нормальной жизни, и никогда мне ее не достичь!»

Она легла на диван и отвернулась к стене, чтобы ничего не видеть. Если бы можно было вот так же отвернуться от самой себя!

Три дня Марина вообще никуда не выходила. Она даже свет боялась ночью выключать. Правда, и оставлять его зажженным тоже боялась… Ей казалось, что у подъезда уже ждут какие-то люди, от которых ей никуда не скрыться.

Но это были ночные страхи, которые, наверное, бывают у каждого человека. Утром они развеиваются, и человек видит свой мир таким, какой он есть, – приспособленным для жизни.

А Маринин утренний мир оставался таким же, как и ночью…

К концу третьего дня она чувствовала себя так же, как в последнее время у Иветты: подавленной, измученной и ничего не различающей впереди.

Ночью она решила, что все-таки уедет. Может быть, не в Орел, а куда-нибудь подальше. На Север куда-нибудь, да куда глаза глядят! Что бы ни говорил Толя, а денег Шеметов оставил достаточно, чтобы забраться в самую дальнюю глушь, где никто ее не найдет. А медсестры нужны и в самой дальней глуши. И ей ли глуши бояться, когда самое светлое, что было в ее жизни, связано с поселком Калевала, а потом – с полями и перелесками вокруг Спасского-Лутовинова!

Марина понимала, что уговаривает саму себя, сидя под включенным бра на разложенном диване. Но что ей оставалось делать?

Телефон зазвонил так неожиданно, что она вздрогнула и долго не могла решиться поднять трубку. Наконец прикоснулась к ней так осторожно, словно трубка была гремучей змеей.

– Марина, извините за ночной звонок, – услышала она. – Но вы ведь тоже как-то мне позвонили ночью, правда?

– Правда, Алексей Васильевич, – ответила Марина и тут же почувствовала, какое облегчение поднимается в душе при звуке его голоса. – Но я не спала, ничего страшного.

– Почему вы не спали? – тут же спросил он.

– Да неважно. Бессонница. А вы разве в Москве?

– Только что вернулся. Марина… – Он помолчал, словно не решаясь говорить дальше. – Я понимаю, что вопрос мой звучит слишком… бесцеремонно, и все-таки… У меня завтра – то есть сегодня уже – очень рано начинается работа. И весь день я буду занят. Можно я заеду к вам сейчас? Раз вы все равно не спите?

– Зачем вы спрашиваете, Алексей Васильевич? – укоризненно сказала Марина. – Ведь это ваш дом, и вы…

– Мой дом? – усмехнулся его голос. – С чего вы взяли? Так я буду через час, хорошо?

– Я же говорю – не надо спрашивать.

– Как же вас не спрашивать! – Он улыбнулся на другом конце разговора. – Я приеду, а вы скажете что-нибудь такое, про сыр!.. До встречи, Марина.

Марина обрадовалась, узнав, что он приедет. Все равно ей уже не уснуть и все равно надо же было бы как-то сообщить ему, что она все-таки уезжает. Интересно, что он скажет на это?

До приезда Шеметова она успела убрать постель, причесаться, подняв волосы и закрутив их высоким узлом. И теперь сидела на диване, ожидая, когда повернется ключ в замке, и думая, что скажет Шеметову, когда он войдет, и что он ответит. И почему-то – какие у него будут глаза, какое чувство прочитает она на его лице…

Но он не открыл дверь сам, снова заставив ее вздрогнуть от звонка.

– Это я, Марина, я, – послышалось на лестнице.

Похоже, он действительно заехал прямо с дороги. На нем был свитер и брезентовая штормовка. Марина даже удивилась слегка, увидев его в таком походном виде. Сумка висела у него на плече, в руках он держал какой-то высокий бумажный сверток.

– Откуда это вы приехали? – удивленно спросила она.

– Из Домодедова, – ответил Шеметов, и Марина не стала расспрашивать подробнее.

Она ушла в комнату, ожидая, пока он снимет сапоги и штормовку в прихожей, пока вымоет руки и появится наконец в дверях.

– Опять вы изменились, Марина, – сказал Шеметов, входя. – Нельзя же так! Не успеваю я привыкнуть видеть вас спокойной и почти веселой, как уже, пожалуйста – бессонница!

С этими словами он развернул бумагу и поставил на письменный стол черную низкую вазу с нежно-сиреневыми пармскими фиалками.

Это было так удивительно, так невообразимо! Пармские фиалки… Она вспомнила, как впервые увидела эти цветы в детстве, на картинке в старой энциклопедии ботаники, как понравился ей нежный рисунок под рисовой бумагой и еще больше – название, легкое, как дыхание. И как она сказала отцу, что это теперь будут ее любимые цветы, а он улыбнулся:

– Милое ты мое существо… Любишь то, чего никогда не видела. Но, может быть, так и надо: в самом названии дышит красота… И они действительно красивы наяву, поверь мне.

– Откуда вы их привезли? – спросила Марина, не отводя яснеющих глаз от цветов.

– Да ниоткуда, здесь купил, в Москве, – пожал плечами Шеметов, словно не замечая ее удивленной радости. – Подумал, что вам они должны понравиться.

Из сумки он достал бутылку вина, тоже обернутую в тонкую бумагу, несколько плоских консервных банок, ветчину, нарезанную и упакованную в пестрый целлофан, и конфеты в прозрачно-белой коробочке.

– Жаль, сыр забыл, – усмехнулся он.

– Ну сколько можно надо мной смеяться! – смутилась Марина. – Я же просто так сказала тогда…

Она посмотрела на конфеты, вино, и ей вдруг стало неловко. Ведь он говорил, что с дороги. А она и не подумала, что надо хотя бы бутерброды приготовить, даже на кухню не зашла! Сидела целый час и думала, что он скажет, когда войдет, да какое у него будет лицо…