Яблоки из чужого рая - Берсенева Анна - Страница 24

24

– Но вы же богемьенка! – подбодрил ее Константин. – Богемьенка, кабаретьерка – неужели не споете простую песенку только оттого, что на улице? Кабаре ваше сегодня ведь закрыто, – привел он последний довод, – а завтра я опять уйду на службу и неизвестно, когда вернусь.

– Ах, да конечно, спою! – воскликнула Ася. – Думаете, для меня имеют значение условности?

Она остановилась прямо напротив губернаторского дома, посреди площади, с которой совсем недавно убрали памятник Скобелеву, и, глядя в смеющиеся Константиновы глаза, пропела:

В лунном сиянье ранней весноюВспомнились встречи наши с тобою…Динь-динь-динь, динь-динь-динь – юный голос звенит.Этот звук, нежный звук о любви говорит…

Голос у нее был… Не только юный, но и тот самый, про который говорят, что он берет за душу. Невозможно было объяснить, как это получалось: он был не особенно сильный, Асин голос, и пела она действительно безыскусно, и слова песенки даже казались банальными. Но, соединяясь вместе, ее голос, и мелодия, и слова звучали так, что у Константина перехватило дыхание.

Ася замолчала, опустив руки, словно от усталости, и глядя на него с тем ожиданием, которое будоражило ему душу не меньше, чем ее пение. И, словно отвечая этому молчаливому ожиданию и тому, что звучало в ее голосе, Константин взял Асю за плечи, притянул к себе и поцеловал в губы, на которых еще не остыла мелодия.

И это оказалось так хорошо, так… долгожданно, что даже не верилось: неужели он впервые подумал об этом всего лишь какой-нибудь час назад, неужели это не было главным желанием всей его жизни?

Такие мысли были тем более странными, что Константин совершенно точно знал: ни одна девушка, даже если бы она была прекрасна, как Нефертити, и имела божественный голос, не могла составлять главного желания его жизни. Да и не главного, пожалуй, не могла бы. Он рано остался один и рано понял, что привлекателен для женщин – то ли просто вследствие своей наружности, то ли оттого, что испытывал к ним постоянный веселый интерес. А может быть, им передавалось то, что Ася назвала в нем лихостью и что, наверное, многие женщины читали в его глазах. Раньше читали – когда он был гимназистом, потом студентом да еще, может быть, в самом начале войны, когда его только-только призвали в железнодорожные войска. На нем ладно сидел студенческий мундир, так же ладно сидела военная форма, хотя бы и солдатская, положенная вольноопределяющемуся. А три Георгиевских креста и вовсе, как томно заметила одна барышня, с которой он познакомился в шестнадцатом году в местечке Смолевичи, «давали неотразимый шарм»…

Но все это было давно – так давно, что ему уж и не верилось: неужели это говорилось о нем, и неужели это ему интересны были милые уездные барышни, и он старался произвести на них какое-то впечатление?.. К тому времени, когда судьба занесла его в Оршу и сделала в этом городке едва ли не главным начальником, потому что железнодорожный узел здесь был стратегический, а значит, от начальника этого узла зависело очень многое, – к тому времени Константин уже относился к жизни не так, чтобы подыгрывать томным вздохам прелестных барышень. Да и барышень, кажется, в разгар Гражданской войны уже не осталось, а если остались, то они не кокетничали с красными военными начальниками, а обходили их за версту. Отношения с женщинами строились у начальников просто, без затей, и Константин не был в этом смысле исключением.

Поэтому то ощущение долгожданного счастья, которое он испытал, едва только коснулся губами Асиных губ, и которое не утихало, а, наоборот, становилось все сильнее, пока он целовал ее, – поразило его душу, перевернуло ее, и он почувствовал, что у него перехватывает горло.

– Настя!.. – выговорил он, задыхаясь. – Настенька!..

Он и сам не знал, почему вдруг назвал ее так. Это имя ничем не было ему дорого, оно пришло в голову – или, может быть, в сердце? – прямо сейчас, посреди людной праздничной улицы, о существовании которой он забыл, целуя Асю.

Она сначала тихо ахнула, но совсем коротко, лишь в то мгновенье, когда он уже обнял ее, но еще не успел поцеловать. А потом ответила на его поцелуй и сама обняла его – обвила руками шею, легко, тревожно коснулась пальцами затылка… Тревога никогда не исчезала в ней, и эта смесь счастья и тревоги, которую Константин чувствовал во всем Асином существе, просто сводила его с ума.

Они не знали, что делать, когда поцелуй все-таки закончился, и отпрянули друг от друга, потрясенно друг на друга глядя.

– Настя! – повторил Константин, дыша так тяжело, словно не целовал девушку, а разгружал вагоны. – Я… Извините, Ася…

Она вдруг засмеялась, но засмеялась как-то так, что в ее смехе совсем не слышалось насмешки, а слышалось только счастье. И этот ее смех оказался для Константина спасительным – по крайней мере, он тоже смог улыбнуться и понял, что в силах даже разговаривать с нею. А минуту назад он не представлял, что же теперь делать, и неужели делать вид, будто ничего не случилось, и просто болтать с Асей о том о сем, когда на самом деле хочется одного: немедленно вернуться с нею домой…

– Какой вы все-таки смешной, Костя! – сказала она. – Неужели вы и правда красный тайный советник и полный генерал? В вас порою вдруг появляется что-то такое мальчишеское, что я чувствую себя не моложе, а старше вас! Поцелуйте меня еще раз, – скомандовала она богемьенским тоном. – А то я вас сама поцелую, а это, может быть, все же покажется вам неприличным.

Он засмеялся и поцеловал ее – теперь уже не задыхаясь от счастья, а чувствуя, как оно щекочет ему нос. Они зачем-то прошли еще немного вперед по Тверской, потом остановились, опять обернулись друг к другу, и Ася сказала, глядя на него снизу вверх тревожно блестящими глазами:

– Пойдемте домой, Костя. К чему нам делать вид, будто мы этого не хотим?

Глава 10

– А фейерверк! – вдруг воскликнула Ася, садясь на кровати. – Вечером ведь ожидали фейерверк, ты помнишь?

– Я помню только про ракеты. – Константину жаль было, что она села и поэтому перестала целовать его плечо, прихватывая маленькими острыми зубами. – Фейерверк – это как-то слишком уж роскошно.

– Но почему? – Она покачала головой; нежные каштановые завитки затрепетали у висков. – Ведь прошло уже почти четыре года после этого переворота, и должно же все как-то наладиться? Может быть, теперь все уже будет… как-нибудь по-другому?

Он знал, что по-другому будет еще не скоро, а того, что она понимает под этим словом, не будет вообще никогда. Но объяснять ей этого не стал – не хотел, да и не объяснишь.

– Для фейерверка еще рано, – сказал Константин. Пусть думает, что он имеет в виду время суток. – Мы пойдем смотреть, пойдем, – добавил он успокаивающе. – Только чуть погодя, Ася, хорошо?

Сказав это, он взял ее за руку, за тонкое гибкое запястье, и потянул к себе. Ася засмеялась – снова тем невозможным смехом, от которого у него голова туманилась, – и, не сопротивляясь, подалась к нему. Всю свою одежду и даже белье она сняла сразу же, как только, стоя рядом с его обширной кроватью, они на мгновенье перестали целоваться. Константин тогда принялся было неловко расстегивать цепкие крючочки на ее простом черном платье, но она тут же сделала все сама, и сделала даже больше, чем он ожидал: сбросила с себя и платье, и какие-то кружевные легкие лоскутки… И осталась совсем обнаженная, просто ослепительно голая, и такая соблазнительная, что он хрипло застонал, притягивая ее к себе, и длинно вздрогнул всем телом.

И вот теперь она снова приникла к нему, уже в который раз за то время, что они провели в его кровати. Но в этот раз, как и в каждый предыдущий, приникла как-то по-новому, совсем по-другому, чем он ожидал. Тело у нее было бледное, долго не знавшее тепла и солнца, а на узких, таких же гибких, как и все тело, плечах уже алели следы от его поцелуев. Может быть, Константин постеснялся бы целовать ее так яростно, с такими до бесстыдства явными следами нетерпения и желания, но Ася отдавалась ему так страстно, что через пять минут близости с нею он забыл о таких пустых и вялых вещах, как бесстыдство.