Концепция лжи - Бессонов Алексей Игоревич - Страница 59

– Два счетчика, если быстро! Гони!

Таксист – молодой парнишка в светлой замшевой куртке, обернулся, бросил на Макрицкого оценивающий взгляд и кивнул:

– Будет…

В номере Макрицкий запер коробку с портвейном в сейф и уселся в кресло. Его пальцы нервно мяли сигарету.

Игра света и тени, в сотый, пожалуй, раз, сказал он себе. Всего лишь игра света… но даже если это действительно она… нет, я не должен был реагировать, потому что чем закончится такая игра, не предугадает никто. Он приказал доставить в номер бутылку водки и пиццу с грибами и подумал, что сегодня ему нелегко будет вернуться в рабочее состояние. Да и смысл? Похоже, Коровин несколько ошибся, посылая его на это мероприятие в качестве наблюдателя. Ничего особо ценного тут не высмотреть, как ни старайся. Господа юристы слишком заняты своими договорами и «круглыми столами», чтобы тратить время на кулуарную говорильню в барах. В Севилье – да, а здесь, увы, не та публика.

Замыленный коридорный вкатил в номер столик на колесиках, шмыргнул носом, принимая от Леона монету на чай, и исчез. Очевидно, дел у него было много. Макрицкий неторопливо распечатал поллитровку «Смирновской», налил себе в заранее приготовленный бокал и снял крышку с коробки – на него дохнуло горячей пиццей. Сто грамм мягко ушли по пищеводу, в груди появилось тепло. Леон поморщился и встал, чтобы приоткрыть окно. В номере тотчас же возник неясный шум переполненного людьми города. Макрицкий задержался у окна, бездумно глядя вниз, в легкое, желтое осеннее марево. Кругом была толпа, он почти физически ощущал ее присутствие: те эмоции, что давно превратили Злату Прагу в бесконечный праздник, существующий вне зависимости от сезона и времени суток, – но улочки и площади, мосты и соборы, впитавшие неисчислимые количества взглядов и чувств, оставались бесстрастными. В этом желтоватом древнем бесстрастии его собственные чувства показались Макрицкому лишними, неискренними: он сделал глубокий вдох и вернулся в кресло.

Даже если это была она… Девушка в скромном сером жакете и длинной, не по моде, юбке, стоящая на старинном тротуаре Гусовой улицы.

Леону стыдно было признаться самому себе в том, что главным – тем, что потрясло его больше всего, – была не вовсе привязанность, зародившаяся в нем на борту погибшего планетолета и вновь, как ему казалось, вспыхнувшая сейчас, а тайна, жгучая, выедающая его изнутри тайна, которую несла сейчас в себе пражанка Люси.

Он налил себе еще сто и разодрал наконец хрусткий пакетик, в котором лежали прилагавшиеся к пицце одноразовые вилка и ножик. Что ей довелось увидеть? Быть может, действительно – звезды? После странной фотографии, показанной ему Мельником, внутри Леона вспыхнула некая почти неощутимая искорка. Быть может, то была искра надежды, но о таких надеждах здравомыслящие люди не говорят даже сами с собой. И все же она существовала – а вдруг… а может быть, и я?

Ему трудно было бы покинуть не просто Землю, а весь вскормивший его мир: существовал, в конце концов, и долг, та сфера неких внутренних обязанностей, которую каждый человек определяет сам для себя. Цветущая степь, бездонное голубое небо, купола церквей, словом, все то, что создает ощущение общности, единения с людьми, так или иначе окружающими тебя. Но все же Леон знал, что преграда эта – тонка, и события, в водоворот которых он оказался вдруг вовлечен, с каждым его шагом делают ее еще тоньше и уязвимее.

В кармане запищало.

– Да?, – ответил Макрицкий, не прекращая жевать.

– Ты готов? – с какой-то ехидцей поинтересовался в трубке голос Дороша.

– К чему? – Леон не сразу понял, о чем идет речь.

– К китаяночкам. Мы ж договаривались. Забыл, что ли?

«Ах, ну да… – вспомнил он вчерашний разговор. – Действительно, сейчас лучше выкинуть что-нибудь этакое, а то досижусь до депрессии.»

– Да, Валерчик, – ответил Леон. – Помню. Так как у нас с китаяночками?

– Напяливай мундир, цепляй саблю и жди. Я сейчас за тобой забегу.

– Мундир?! Какого еще черта я по Праге буду с саблей таскаться? Ты что, Валер, не в себе?

– Тихо-тихо, – засмеялся Дорош. – Я с ними уже обо всем договорился, и пообещал, что все будет по-гусарски. Бравых офицеров с саблями им видеть еще не доводилось, так что готовься – можешь пока тестикулы размять.

Леон вздохнул и закатил глаза. Спорить с Дорошем, раз тот решить упереться, не имело ни малейшего смысла, все равно заставит, – это Леон хорошо помнил еще с академии. Но действительно, шествовать по Праге в форме!.. Этакое шоу для миллионов туристов! О, господи…

Дорош появился, когда он застегивал китель.

– Молодца! – одобрил подполковник, глядя на тонкую талию Макрицкого, перетянутую сейчас поясом. – Сразу видно, что на бумажной работе ты относительно недавно. Ничего, год-другой, и станешь весьма похож на меня.

– Не думаю, – мрачно хмыкнул Леон, вытаскивая из шкафа саблю. – Я лет до сорока продержусь, а то и дольше. Как батя.

– Все так говорят, – скривился Дорош. – А потом посидят в кабинетике да по банкетикам, и готово пузо, хрен чем вытравишь. Разве что на тренажерах мучиться – так ты думаешь, сможешь себя заставить? Ох, сомневаюсь.

– Что нам брать с собой? – перебил его Леон. – Не идти ж с пустыми руками!

– Там возле заведения есть магазинчик, – ответил Дорош. – Меня уже проинструктировали. Да-а… барышни они, как я понял, обстоятельные.

– Куда мы хоть едем? Это вообще – что?

– Сказано ж было – театр. Но иногда в театре бывают выходные. Все, хорош болтать, поехали.

В машине Дорош уверенно назвал таксисту адрес на Вышеграде и вдруг хихикнул, поворачиваясь к Леону:

– Наших, там, поверь, знают и любят. Вот только с саблями еще не видали.

Макрицкий поморщился и не стал утруждать себя ответом. При иных обстоятельствах он скорее всего отказался бы от поездки, но сегодняшнее наваждение, встреченное им возле «Старого Иосифа», могло рассверлить мозг всерьез, а попытки залить его в одиночестве вряд ли увенчались бы успехом.

«В конце концов, – подумал он философски, – может молодой неженатый офицер поехать в бардак? Разумеется, да, особенно, если вчера он случайно встретил однокашника, с которым не виделся много-много лет.»

Таксист высадил их на небольшой площади возле сквера, украшенного каким-то небольшим памятником. Леон выбрался из машины, надел на голову высоковерхую фуражку с тризубом на околыше и, морщась, огляделся в поисках восторженных туристов, целящихся в него записывающими головками, однако не без удивления уяснил, что до него никому нет дела. Это немного успокоило его, и он поинтересовался у вертящего башкой приятеля:

– Ты что, собственно, шукаешь? Здание китайской оперы?

– Да нет, – отмахнулся тот, – магазинчик здесь должен быть.

– Как он выглядит, твой магазинчик?

– Ну винная лавка, разумеется… как еще?

– Так вон, наверное, олух! – и Леон махнул рукой в сторону затейливой вывески, извещавшей всех желающих, что здесь продаются «наилучшие крымские сорта». – Это ты имел в виду?

– А, да! – обрадовался Дорош и поволок его по пешеходному переходу. – Очень уж они просили, бедняжки. Для них ведь дороговато такие вещи потреблять, вот и намекают заранее.

Леон горестно покачал головой и потянул на себя большую стеклянную дверь, облепленную десятками маленьких стикеров, заверявших покупателя, что лавка принимает платежи с любых карточек, существующих на этой планете. Среди переливающихся логотипов крупных банков мелькнули и несколько эмблем европейских и штатовских «социалок», что, по мнению Леона, могло быть расценено как мелкое издевательство политкорректных чехов.

В магазине уютно пахло карамелью. Увидев офицеров, из угла зала выскочил юноша в малиновой жилетке.

– Что панам будет угодно? – спросил он на хорошем русском.

– Что нам будет угодно? – повернулся к приятелю Макрицкий. – Что они там у тебя пьют – мускат, поди?

– Ты знаешь что, – отчего-то скис вдруг Дорош, – ты ведь в крымских делах куда лучше моего тянешь?… ты тут сам походи с пареньком, коньячку возьми, ну и сладенького, конечно, куда без него, – а я пока воздухом подышу. Как наберешься всего, позови, рассчитаемся вместе.