Человек, который хотел понять все - Бенилов Евгений Семенович - Страница 53

Ну, и Бог с ним …

Волоча ноги по керамическим плиткам пола, она прошла в гостиную, включила электрокамин и рухнула на белую овечью шкуру перед самым радиатором. Потом обвела взглядом комнату: элегантная мебель, цветы в букетах, картинки на стенах: одну нарисовала сама, две выбрала на выставках … Сколько сил ушло на обустройство дома — а Малыш так ни разу и не посмотрел. На что это все теперь? «Съеду. — с озлоблением подумала она, — В двухкомнатную квартиру, как всю жизнь прожила.»

«А чего ж тогда Иван от тебя ушел, если ты его так защищала, да лелеела?»

Танины воспоминания. Часть 5

Первым — под влиянием жизни с Иваном — изменился танин стиль рисования.

Прежде всего, рисовать она стала лучше — и не только за счет естественного прогресса, но также и потому, что Иван указывал ей ошибки. В этом смысле ему не было равных: бросит один взгляд на картинку, а потом ткнет длинным тонким пальцем в угол и скажет: «Положи здесь тень погуще.» Его советам Таня следовала беспрекословно — ни разу не ошибся. Жаль, что сам не рисовал, — когда она смотрела его старые картинки, так только расстраивалась.

А вот оценить уже законченную картинку Иван не мог — так как мыслил категориями «правильно — неправильно», а не «хорошо — плохо». Здесь уже не было равных Давиду: не будучи художником, тот обладал идеальным вкусом, да и трезвой головой впридачу (Таня всегда у него спрашивала, сколько за картинку просить, если объявлялся покупатель).

Но прогресс ее как художника — это одно, а изменившаяся тематика — совсем другое. Говоря попросту, она стала рисовать другие вещи. Таня это заметила, когда посмотрела однажды на три последние к тому времени картинки и на всех трех обнаружила лестницы! К месту они были, не к месту — роли не играло (наверно к месту, иначе бы Иван заметил) … но почему она вдруг захотела рисовать лестницы? Заинтересовавшись, Таня вытащила чистый ватман и в полтора часа нарисовала пастелью композицию, состоявшую из одних лестниц, — и такое получила при этом удовольствие, что хоть к Игорю Генриховичу на прием записывайся!

А вот пейзажей она стала рисовать намного меньше — особенно, без домов: стало неинтересно. Церкви — тоже неинтересно. Интереснее всего были старые московские дома — совсем старые: развалюхи с галерейками и мезонинами … Нарисовала несколько портретов маслом, что оказалось полезно для техники: сделать так, чтобы похоже было, а фотографией — не было. Но самыми интересными оставались — лестницы.

Может, иваново влияние здесь и не при чем? Ведь могла же Таня просто измениться с возрастом?

А еще, примерно в то же время, у нее в голове поселилась Другая Женщина. Таня точно помнит день, когда та заговорила впервые: 29-ый день рожденья — последний день рождения перед вторым разводом. Гости уже ушли, посуда была вымыта, Андрюшка и Иван — уложены спать. Погасив свет и открыв окно, Таня сидела без сил на табуретке в кухне. «Ну что — осталась, наконец, одна?» — спросил ее кто-то изнутри. «Ты кто? — удивилась Таня, — я тебя знаю?» «Знаешь. — отвечал голос, — Я — это ты. Ну, иди спать, чего сидеть без смысла …» С усилием встав, Таня поплелась в ванную.

Голос лгал — Другая Женщина Таней не была. Потому что с настоящей ею она никогда не соглашалась. Всегда спорила. А иногда (обычно в критические минуты) перехватывала бразды правления таниным телом и такое творила, что последствия удавалось расхлебать далеко не всегда. Иногда Другая Женщина уезжала куда-то и отсутствовала подолгу — по два-три месяца — но, в конце концов, неминуемо возвращалась домой. Таня не говорила о ней никому. Да и некому: Давида с ней уже не было, а Игорь Генрихович умер полгода тому назад. А другим рассказать, так не поверят, скажут — с ума сошла, раздвоение личности. Какая чушь! … неужто непонятно, что Другая Женщина не сама по себе в таниной голове завелась, а от Ивана переселилась? (Недаром она его так хорошо знала — можно сказать, насквозь видела …) А иногда Тане казалось, что это игра такая, ею же и придуманная, — чтоб можно было хоть с кем-нибудь откровенно поговорить, помимо самой себя.

То, что у Ивана кто-то появился, Тане сообщила как раз Другая Женщина. Таня-то по наивности подумала, что это у него обострение начинается, и запаниковала: почти семь лет не было — с того случая после их свадьбы. А тут стал приходить с работы поздно и какой-то смурной, что делал — вразумительно объяснить затруднялся. Заподозрить супружескую измену Таня не могла, ибо считала его чем-то средним между сыном и собственностью: она его подобрала, выходила — можно сказать, родила заново … Он даже потолстел немного на ее готовке! А теперь подумайте: разве может вам изменить ваш сын? Или ваш дом?

Но Другую Женщину не проведешь — жаль только, что Таня ее не слушала. А с другой стороны, может, и хорошо, что не слушала: в таких случаях сделать все равно ничего нельзя — только скандалы бы пошли.

Последний день их семейной жизни начался, как обычно: Таня приготовила завтрак на троих, отправила Андрюшку в школу и даже успела постирать, пока Иван собирался. Потом они поехали в Институт и расстались в вестибюле, договорившись вечером друг друга не ждать: кто первым освободится, тот первым домой и едет (Андрюшку иа школы забирала танина мама). В тот раз Таня засиделась до половины девятого — Плискин попросил церковь с Кривоколенного дорисовать, и, когда пришла домой, то Андрюшка уже ложился спать — Иван накормил его приготовленным тещей ужином. Первым, что ей бросилось в глаза, был букет желтых роз на столе в гостиной (она же супружеская спальня, она же студия). «Чего это он?» — удивилась Таня и пошла говорить сыну спокойной ночи. Когда она вышла из андрюшкиной комнаты, Иван стоял, странно понурившись, у стола с розами — у Тани нехорошо защемило сердце. «Что случилось? — спросила она со страхом и указала на букет, — По какому случаю?» Иван посмотрел на нее со слезами на глазах и коротко сказал: «Я ухожу.»

Они проговорили всю ночь. Таня будто оледенела: смотрела в сторону и отвечала на вопросы только со второго раза; Иван три раза начинал плакать. Но, вместе с тем, оставался тверд, как скала, — она не ожидала в нем такой силы. О том, как будут расставаться, договорились так: Таня утром уходит на работу, а когда возвращается — его уже нет. Они легли спать около пяти утра, причем Иван — отдельно от нее, на полу … боялся, что она его изнасилует, что ли? Утром следующего дня Таня разбудила его, как договорились, за две минуты до своего ухода в Институт.

Этот день навсегда остался самым страшным днем ее жизни — много хуже, чем тот, когда отменилась выставка. Ко всему прочему, от недосыпа она чувствовала себя ужасно физически: года ее были не те — по ночам отношения выяснять. И все время в подсознании теплилась сумасшедшая надежда: приходит она домой, а Иван на диване сидит — в последний момент решил-таки остаться. Как Таня себя за глупость не ругала, а все ж в глубине души надеялась. И точно: входит вечером в квартиру и первое, что видит, — единственные ивановы теплые ботинки посреди прихожей. У Тани перехватило дыхание и закружилась голова … а тут, как на зло, телефон звонит. Слабой рукой она сняла трубку (аппарат висел на стене в прихожей) и услыхала голос мужа: «Танюш, я у тебя ботинки забыл. — сказал Иван извиняющимся тоном, — Надо же, глупость какая, в тапочках в такси сел.» «Я принесу их завтра в Институт.» — четко, как лейтенант на рапорте, ответила Таня и повесила трубку. «Видно, торопился очень. — весело объяснила она выглянувшей из кухни маме (пришедшей, как обычно, присмотреть за внуком после школы), — Так торопился, что даже без ботинок убежал!» И засмеялась … громче, громче, еще громче … пока смех не перешел в рыдания. С ней случилась вторая в ее жизни истерика — прямо на глазах у мамы и прибежавшего на крики Андрюшки.

Они проработали с Иваном в одном Институте до самой таниной смерти — встречаясь в столовой, в очереди за зарплатой, на профсоюзном собрании и просто в коридорах. Хуже того, его новая подруга тоже работала в Институте; равно, как и ее бывший муж. Таня было собралась мужа этого закадрить (и, тем самым, замкнуть круг), однако передумала: он ей, во-первых, не нравился; а во-вторых, уже обзавелся новой подругой — таниной приятельницей Зобицкой.