Белый шарик Матроса Вильсона - Крапивин Владислав Петрович - Страница 43

– А?

Стасик не ответил. Если скажет про Яшку – уехал, мол, в другой город, – они найдут другую причину для допроса.

– Молчит… – с упреком произнес Васяня и вдруг ткнул красным кончиком папиросы в Стаськину ногу, между короткой сбившейся штаниной и чулком. Стасик взвизгнул, шарахнулся в сторону, съежился на полу.

– Больно же! Гад! – И заплакал наконец.

Васяня раскурил папиросу, покивал.

– Конечно больно. Называется «божья кровка»… – Он или случайно сказал слово «коровка» коротко, или специально. «Кровка» – это было зловеще. – Хочешь, еще разик присажу? Ха-арашо по голенькому…

– Не надо, Васяня, – опасливо сказал Бомзик. Он, конечно, не за Стасика страдал, а за себя боялся. Узнают про такое – всем попадет, и ему, Бомзику, тоже.

– Че-во-о? – спросил Васяня. – Может, сам хочешь?

– Да я-то чё, – заюлил, захихикал Бомзик. – Я потому, что он все равно не скажет. Он же матрос. А матросы, они всегда на допросах молчат, хоть режь… Только не надо его по правде резать…

Васяня проявил неожиданный интерес:

– Почему он матрос?

– Да я же рассказывал, – захихикал и Чича. – Матрос Вильсон. Помнишь? – Он тоже явно побаивался Васяни.

– Что Вильсон, помню. А что матрос… Матросов я уважаю.

– Да он неправдашный, – разъяснил положение дел Хрын.

– Неужели? – будто всерьез удивился Васяня. – А как узнать, правдашный или нет?

Хрына редко удостаивали беседы. Он заторопился:

– У настоящих матросов якорь… И вообще эта… тати… ровка. А у него где? – И заржал, довольный своей находчивостью.

– Татуировка, деревня, – сказал Васяня. – А у Вильсона, значит, ее нету? Плохо… А мы ему сделаем.

Стасик перестал всхлипывать. Съежился, прижимая ладонь к ожогу. Дышать перестал.

– Ага! – обрадовался Чича. – Давайте, как у Гуныча! «Не забуду мать родную!» И могила с крестом.

– Это фигня, – решил Васяня. – У одного моего корешка, у большого, татуировка настоящая, морская. Мастера делали. На груди корабль с парусами, а на спине русалка…

– Кто? – удивился Хрын. Он, видимо, был убежден, что русалка – это учительница по русскому.

– Дурак! Тетка морская! С рыбьим хвостом и титьками…

Чича заботливо спросил:

– Вильсон, ты что хочешь? Корабль или тетку с хвостом?

– Орать будет, – опять проявил необычайную сообразительность Хрын. – Это ведь иголкой, я знаю.

– Булавкой можно. У меня есть, – деловито сказал Васяня.

Стасик молчал, зажав слезы. Большого страха по-прежнему не было. Тоска была, это да. Безнадежная такая… На секунду появилась мысль: броситься, толкнуть дверь, побежать. Но разве убежишь от четверых! Да еще в сапогах… К тому же и сил не было. Зато было горькое понимание, что все идет по плану злой судьбы, которая решила окончательно расправиться с ним, Стасиком Скицыным… За что?

Едко, очень сильно болел папиросный укус. И Стасик вдруг вспомнил, как год назад искра от капсюля клюнула в ногу Генчика-Янчика. Бедный Генчик… От капсюля мысль прыгнула к Юлию Генриховичу, к его рассказу, как пытали горячей печкой. Эти вот – Васяня, Чича, Хрын – такие же сволочи. Поиздеваться над человеком для них главная радость. Бомзик, может, и не совсем такой, но из-за трусости тоже на все готов.

– Орать будет, – опять сказал Хрын. Без опаски, а с гордостью за собственное умение рассуждать.

– Чё выкалывать-то будем? – возбужденно спросил Чича.

Васяня самокритично объяснил:

– Картинка не получится. Это настоящие блатяги умеют, у них мастера. Можно якорь…

– А можно «Вильсон»! – нетерпеливо предложил Чича. – Вокруг пупка. Как на спасательном круге. Ага?

– Немецкими буквами, потому что фамилия иностранная… – робко предложил Бомзик. И добавил шепотом: – А может, не надо?

– Орать будет, – насупленно повторил Хрын, уже недовольный, что это его суждение не принимают во внимание.

– Не будет, – решил Васяня. – Он же хороший мальчик. Должен понимать, что для его же пользы стараемся. Для его красоты… А если будет вякать, пасть прижмем…

За дверью мигнул яркий свет и сильно грохнуло. Бомзик подскочил.

– Ух ты! – удивился Васяня. – Был холодный дождик, и вдруг гроза. Наверно, погода меняется. Может, еще тепло будет, а? – Он сладко зевнул. – Ну ладно. Чтобы Вильсон во время операции зря не дрыгался, его немножко привязать надо. Бомзик, я там у рельсов доску видел. Ну-ка, тащи…

– Дождик ведь, – плаксиво сказал Бомзик. – И гроза…

– Иди, иди, не сахарный. Закаляйся… Ну!

Бомзик бросил на пол веревку с «кошкой», пискнул – и за дверь. Она впустила серый свет, запахи мокрых листьев и земли. Стасика уже тошнило от свечной гари и табачного дыма, и теперь он стал хватать ртом настоящий, вольный воздух… Может, все-таки броситься?.. Но когда поймают, будет еще хуже, еще унизительнее…

Бомзик очень быстро вернулся. Приволок доску длиной метра полтора. Даже не доску, а черную сырую плаху с запахом гнили. Дверь закрыли опять. Снова – желтые маски, тени, дымная жуть… Васяня поддернул рукава свитера.

– Ну-ка, сява, иди…

Стасик сжался в пружинистый ком. Лишь сейчас он словно очнулся. Неужели все это по правде? С ним, со Стасиком?.. Он отчаянно ударил двумя руками Хрына, лягнул Чичу, боднул головой Васяню. Но громко кричать все еще было стыдно. Всхлипывал только и выдыхал сквозь зубы: «Гады… гады…»

Стасика подняли, сдернули сапоги, стоймя прижали к скользкой доске. Тугие витки веревки начали рывками притягивать его к твердому дереву – от щиколоток до плеч. И тогда Стасик закричал наконец изо всех сил:

– Пустите! А-а!.. Мама!!

Но крик увяз в дыме и парафиновом запахе глухой кладовки. И тут же Стасику сунули в рот вонючий платок, а новый виток веревки вдавил тряпку между зубов. Стасик замычал.

Доску прислонили к стене – с наклоном детсадовской горки для катания. На Стасике расстегнули китель, задрали рубашку, стянули пониже штаны. Васяня, судорожно вздыхая, из-под ворота свитера вытащил безопасную булавку. Зачем-то подышал на нее, вытер о щеку. Сказал с хрипотцой:

– Ну-ка, ребя, посветите.

Чича поднес огарок. Руки у него дрожали, горячий парафин капнул Стасику на живот. Стасик дернул мышцами, замычал сильнее. Чича хихикнул, качнул огарком снова.

– Ничего, сявушка, – ласково выдохнул Васяня. – Это не очень больно, потерпи маленько…

Яркий огонек высвечивал его лицо – подбородок со следами слюны и чирьем, приоткрытые мокрые губы, наморщенный лобик. Сладкое предчувствие мучительства расплывалось в глазках Васяни масляной пленкой. И Стасик с тоскливым ужасом понял, что это удовольствие глушит все другие Васянины чувства. Вот они какие, настоящие мучители!

В последнем отчаянном протесте напряг Стасик мускулы.

– Фашисты! Энкавэдэшники проклятые! Палачи!

Но этот исступленный крик был на самом деле мычанием – неразборчивым и слабым. Сознание беспомощности наконец навалилось на Стасика так, что стало сильнее страха и боли. «Черное покрывало!..» И с бесконечной печалью и даже с каким-то горьким злорадством он мысленно сказал Яшке:

«Вот видишь, как все вышло, когда ты меня бросил…»

Чича капнул парафином третий раз и заметил:

– Буквы-то сперва написать надо. – Он грязным ногтем провел дугу по Стаськиному животу. Живот свело судорогой.

– Чем писать-то? – недовольно спросил Васяня.

Бомзик опасливо сказал:

– Может, не надо?.. У меня карандашик есть. Химический…

– Давай! – Васяня схватил карандашный огрызок. Взял Бомзика за пальцы, плюнул ему в ладонь, обмакнул в плевок грифель. Зажал булавку в зубах и с карандашиком нагнулся над Стасиком. – По-иностранному, значит, писать? Это как?

Бомзик дернул горлом, будто проглотил горячую картошку:

– Первая буква как перевернутая «мэ»…

– Ага… – Мокрый грифель отвратительно зацарапал кожу. – Так… – Васяня вывел перевернутую «мэ», сунул карандаш Хрыну и взял булавку. Стасик закрыл глаза…

– Э!.. – вспомнил Чича. – А букву-то, как наколешь, сразу натирать надо! Углем или сажей. Я знаю…