Рыжее знамя упрямства - Крапивин Владислав Петрович - Страница 68

68

– На совет, да?

Словко прошелся по нему глазами от ершистой макушки до босых (очень белых по сравнению с коричневыми щиколотками) ступней. Рыжик двумя руками держался за шорты, чтобы не съехали. И смотрел… Смотрел …

– Яхтенный матрос Кандауров, – сказал Словко, – встаньте как следует. Внимание!

Рыжик вздрогнул, сдвинул пятки и опустил руки. Шорты немедленно съехали ниже колен, однако Рыжик не решился подхватить их: команда "внимание" в "Эспаде" означала "смирно".

– За отказ отправиться на катер объявляю… строгое замечание, – выговорил Словко, покусывая губы. – Ясно?

– А… ага… – Рыжик заморгал. – И… всё?

– А что еще? Уши надрать, что ли?

Рыжик был явно не против такой меры. Его глаза начали светиться, как два фонарика (таких, как тот ).

– Что надо отвечать? – уж-жасно суровым тоном спросил Словко.

– Что? – шепнул Рыжик?

– "Есть получить строгое замечание". Понял, балда?

– Ага… – опять сказал Рыжик. И вдруг сморщился, всхлипнул и ткнулся лбом в мокрую резину жилета на плече Словко.

– Тебе что, мало сырости вокруг? – голосом скандальной бабки сказал Словко.

– Не-а, не мало… – Рыжик оторвал лицо от жилета, и оно, в сырых полосках, улыбалось теперь во всю ширь. – А ты… все равно без меня не управился бы… То есть было бы труднее…

– Держите меня, я за себя не ручаюсь! Голову оторву! – ненатурально взревел Словко. Затем сказал ничуть не испуганному Рыжику: – Подбери штаны-то. И пошли брать риф на гроте.

Они освободили от вертлюга грота-гик, Словко стал наматывать на него грот, который умело и аккуратно приспускал Рыжик. Когда от паруса осталось чуть больше половины, Словко поставил гик на место, и они с Рыжиком снова набили грота-фал. Налетел мягкий порыв, мотнул уменьшенный парус, гиком крепко врезало Словко по ребрам. Жилет смягчил удар но не очень. Словко аж взвыл.

– Больно? – подскочил Рыжик.

"Тебе бы так!" – чуть не вырвалось у Словко. Но застряло во рту. Ведь на самом-то деле хорошо, что не Рыжику, а ему, рулевому-растяпе…

– Чепуха, – процедил он. – Распутай стаксель-шкоты, совсем замотало…

– Ага! А что, идем на базу? – радостно догадался Рыжик.

Он же был не новичок, сразу понял план Словко! И план был самый разумный. Неизвестно еще, когда Федя раздобудет бензин. Сколько еще здесь трястись на холоде. А до базы – прямой путь. Мельничный полуостров был всего-то в двух с половиной километрах ("в полутора милях"), а ветер теперь будет дуть с кормы и слева – бакштаг, самый удобный курс. При нем почти не бывает крена, а с парусом, взятым на рифы – тем более. И волна не будет хлестать навстречу, лишь станет иногда догонять, накатывать с кормы…

– Подбери имущество, – велел Словко.

Рыжик бросил в кокпит кроссовки и пакет из-под Словкиной одежды. Глянул на командира, оглянулся на Смолянцева.

Громко и официально Словко сказал:

– Виктор Максимович! Мы отходим на базу, катер задерживается. Займите место в яхте.

– Ты что, спятил? – отозвался Смолянцев. Без особого даже удивления, устало так. Было видно, что ему кажется немыслимым покидать убежище под камнем и вновь окунаться в сырую свистящую круговерть.

– Мой матрос продрог до костей. Я за него отвечаю, – разъяснил Словко. – Нам надо скорее в тепло… Вы идете с нами?

– Вы что?! Ты… Не смей! Я… запрещаю! – Смолянцев стал неуклюже подниматься.

– Как хотите, – пожал плечами Словко. – Тогда ждите катер. Рыжик, взяли…

Они налегли на бушприт, "Зюйд" охотно сошел в воду всем корпусом, Словко прыгнул, добрался до кормы. Опустил перо руля, выбрал шкот.

– Рыжик, отваливай!

Рыжик, одной рукой придерживая штаны, налег на бушприт, развернул его "в сторону моря", упал животом на носовую палубу, крутнулся, оказался в кокпите, сдернул с уток оба стаксель-шкота. Нос быстро отводило от берега. Смолянцев был уже у самой воды, но дистанция между берегом и яхтой делалась все больше.

– Не смейте! – снова закричал Виктор Максимович. И кричал что-то еще, потом закашлялся. Налетевший ветер взметнул над его плечами парусину апселя, и это придало происходящему некую романтическую окраску. Впрочем, стишата, которые вдруг вспомнились стучащему зубами Словко были не романтическими, а ехидными. Он их сочинил еще в третьем классе, для дурашливой картинки в "Лиловой кляксе":

Видите: это пустой горизонт,Солнце встает из тумана.Это вот остров – на нем РобинзонВ юбке из листьев банана…

Тьфу! Ведь обещал не заниматься больше стихоплетсвом! И не вспоминать даже…

Уже издалека Словко увидел, что Смолянцев запахнулся в апсель, как Наполеон в плащ, и снова пошел к полюбившемуся камню. А ветер надул Рыжкин стаксель, надавил на белый треугольник грота (и, наверно удивился: почему парус теперь стал такой маленький?)

Но и с маленьким гротом "Зюйд" побежал резво. Иногда его догоняла волна – теперь без гребней, пологая, почти попутная, поднимала корму, мягко уходила под днище. На таком курсе даже очень крепкий ветер был не страшен остойчивому суденышку с зарифленным парусом. И можно было не откренивать.

– Рыжик, сядь в кокпит, не торчи на ветру.

Рыжик послушно съежился у носовой переборки. Глянул: "А ты?" Но Словко оставался на борту, у кормы – иначе трудно работать румпелем и ничего не видно впереди.

Мягкий бег яхты, скорость, совсем уже не страшные шум и плеск могли бы сделать этот отрезок пути сплошной радостью. Если бы не холод (все-таки он крепко донимал), не саднящая боль от удара гиком и не мысли (они все же царапались) об оставленном на острове Смолянцеве, "Но ведь сам же виноват", – сказал себе Словко. Он был уверен, что и Корнеич рассудит так же…

Когда были в ста метрах от гавани, выскочила навстречу моторка.

– Эй, привет! – радостно заголосил Федя. – А где ваш пассажир?

– На Языке! Не захотел с нами! Сходи за ним!.. А за Корнеичем не надо, он идет сюда на "Робинзоне"!

Федя рванул сквозь волны, а Словко обогнул мыс и носом подвел "Зюйд" к привычному (родному такому!) причалу.

3

К счастью, на базе была душевая. И (опять же, к счастью) нынче не была отключена горячая вода. Степан Геннадьевич Поморцев опытным глазом определил в Рыжике и Словко "повышенную степень трясучести" и без лишних разговоров погнал их под тугие струи. Словко сладко изнемогал под этими струями, ощущая, как уходят из него последние судороги озноба. А в соседней кабинке верещал наполовину всерьез Рыжик, которому самолично "возвращал нормальный тепловой баланс" начальник базы.

– Ай! Дядя Степа! Кипяток же! Мама!..

– Мама только скажет спасибо… если не схватишь чахотку… Терпи…

После душа Словко натянул наконец возвращенную Рыжиком форму, а сам Рыжик был облачен в длиннющую взрослую тельняшку. В таком виде он последовал за своим командиром в пристройку, именуемую "бытовка". Там Словко старинным электрическим утюгом высушил и выгладил мокрые Рыжкины шмотки. Ему было не привыкать – свою форму он гладил с первого класса.

Наконец Рыжик обрел привычный облик барабанщика – даже берет и аксельбант на месте. Словко глянул в пятнистое зеркало на себя. Ну… малость помят, но в общем-то ничего. Хотя не красавец, конечно. Мама про его внешность говорила: "Ноги, космы и шевроны…" Словко расчесал выгоревшие космы пальцами, поскреб на ноге розовое пятно отвалившейся болячки и увидел сквозь отраженное в зеркале окно, как подошла к пирсу моторка. Из нее выбрался и кинул на руки Феде свернутый парус Виктор Максимович Смолянцев. Что-то спросил у моториста и быстро зашагал к штабному домику. У Словко опять неприятно зацарапалось внутри. "Но он ведь сам виноват…" Будто отзываясь на царапанье, завибрировал на груди под рубашкой мобильник.

– Словко, ты где?! Я звоню, звоню!..

– Степан Геннадьич нас в душе отпаривал!