След ребячьих сандалий - Крапивин Владислав Петрович - Страница 16

Какое имя?.. Кто он этот герой: взрослый, ребенок, кукла, фантастический зверь?.. Да стой же!

Но память зацепляет лишь клочок поросшего сухим желтым тростником поля – места, где разворачивалось действие…

Восстановить в памяти сюжет и героев так же невозможно, как решить какую-нибудь «инопространственную» задачу, которые порой возникают на грани яви и сна. Это многомерные головоломки, не укладывающиеся в измерения и понятия нашего мира. Они одновременно громадные, как космос, и крошечные, как атом. Материально ощутимые и в то же время абстрактные, невесомые. Неуловимые, порой неразличимые построения нездешних идей и логических категорий.

Очень условно эти построения можно сравнить с великанскими моделями сложных молекул, которые делаются из разноцветных шаров и соединительных стержней. Только здесь вместо шаров – философские проблемы из иных областей мироздания, а «стержни», которые должны соединять их – зыбки, непостоянны. Они то исчезают, то перепутываются, образуя хитрые узлы. Усилиями разума (а больше – усилиями души) я пытаюсь развязать узлы, постичь логическую схему построения, придать ему стабильность. Порой что-то удается, но до конца – никогда. И я выхожу из дремотного состояния, стараясь сохранить память если не полностью обо всем, что видел, чувствовал, решал, то хотя бы какое-то представление: что это было ? Но куда там…

Однажды вдруг пришла догадка, что, если я все-таки справлюсь с задачей, то навсегда смогу остаться в моем Городе. Вернее, он сольется с окружающей меня повседневностью, внеся в нее волшебство, таинственность и радость своего пространства. И уж тогда-то я непременно отыщу тетрадь или, по крайней мере, вспомню все, что в ней было!

И я с новым энтузиазмом взялся за строительство модели-идеи. И стало получаться! Но вдруг, расталкивая разноцветные атомы-понятия, ломая и разрывая стержни-связи, промчался сквозь недостроенную модель растрепанный тощий пацаненок – с рогаткой, засунутой за резинку сатиновых трусов, в клетчатой рубашонке, накинутой плащом, с рукавами завязанными на груди. Частый топот сандалий распорол чинную тишину абстрактного мира, как треск застежки-молнии. Цепочка следов косо пересекла лишенное категорий «верх» и «низ» пространство, и недостроенные конструкции надломлено перекосились в четырех– и пятимерной глубине…

Я разозлился лишь на миг. Глупо было злиться, потому что пацаненком был я сам, примчавшийся на миг из дальнего пространства-детства, чтобы мельком взглянуть на себя взрослого. Не стоило досадовать еще и потому, что почти сразу появилось понимание: мальчишка – неотъемлемая часть модели. Сокрушая отдельные детали, он вносил в общую идею какие-то коррективы, смысл которых я пока не мог осознать. И чтобы осознать (я тоже понял это), мне еще не раз придется ломать голову и надрывать душу в попытках выстроить «то – не знаю, что».

Но я надеюсь, что когда-нибудь выстрою. И наградой станет постоянный пропуск в Город, где я смогу жить в соответствии с логикой творчества и доброты. По тем законам, следовать которым в нынешней повседневности не удается почти никогда. Жить в Городе, где одно уже сознание, что ты здесь , греет душу негаснущим счастьем…

А пока приходится довольствоваться снами.

Наяву же полное ощущение, что я попал в пространство своего Города, испытывал я только дважды.

Первый раз это случилось очень давно, в начале шестидесятых. Я в ту пору переживал юные лирические чувства к своей будущей супруге, и мы часто вдвоем ходили куда-нибудь по вечерам. Чаще всего в театр оперы и балета – на «Фауста» и «Евгения Онегина», «Аиду» и «Лебединое озеро»… Все это было трогательно, романтично и прекрасно во всех отношениях. За исключением одного обстоятельства. Спектакли кончались поздно, а жила моя любовь на самом краю громадного Свердловска, в отдаленном поселке Эльмаш. Пилить туда на трамвае надо было минут сорок, а потом топать много кварталов пешком по глухим окраинным улицам. И это еще ничего для моей ненаглядной спутницы – она-то в конце концов, после милого прощания со мной, оказывалась под родным уютным кровом. А мне следовало опять шагать на остановку и катить в тряском неторопливом трамвае до центра, а оттуда столько же на троллейбусе, в поселок Уктус – так же отдаленный от театра, как Эльмаш, только на другом конце города. И то – если очень повезет, поскольку трамваи и троллейбусы к этому часу дружно спешили в свои парки. Разве что подвернется, как у Окуджавы, «последний, случайный»…

Чтобы не омрачать романтику, посеянную в нас музыкой, и наши нежные чувства, я наскребал из своего чахлого заработка начинающего журналиста кое-какие суммы и ловил такси. Водитель, поворчавший для порядка, но задобренный обещанием лишнего рубля, вез нас от фонарей и светлых окон центра в непроглядный сумрак окраины (погода почему-то всегда была холодная и слякотная). И все бы ничего, но в квартале от одноэтажного домика на улице Ползунова, где обитала моя Иринка, начиналась глубокая, непреодолимая для легкового автотранспорта лужа. В ней жидко змеилось отражение одинокого фонаря.

Я давал водителю задаток и договаривался, что он подождет пять минут. «Ну, самое большее – семь»… Затем по краю лужи, по доскам и цепочкам брошенных в воду кирпичей мы достигали заветной калитки. «Мама не спит», – каждый раз шептала Иринка, глядя на желтое окошко. Далее шло прощание, по освященному веками ритуалу: слова, объятия, договоренности на завтра, последний поцелуй, потом еще… И все, конечно, замечательно, только позади всех радостей скреблась мысль: насколько у шофера хватит совести и терпения?

Как правило, хватало. Водители ночных такси обычно добрые люди (по крайней мере, такими они были в ту пору). Но нашелся один – укатил, не дождавшись. Скрипки в моей душе умолкли, и я вслух проклял всю систему таксомоторного обслуживания. И побрел в промокших полуботинках по хлипким тротуарным доскам, заранее ужасаясь тому пути, который мне предстоял.

Конечно же, ни один трамвай на кольце теперь уже не появится. Машину я тоже не поймаю, поскольку на такси сюда в этот час ездят только идиоты вроде меня, а частников и вообще не бывает. Я вспомнил какой-то фантастический рассказ о звездолете, который с отказавшими двигателями повис посреди пустой вселенной.

Был черная сырая ночь середины апреля. Знобило от мороси. Я свернул направо в первый переулок и пошел по направлению (как мне казалось в темноте) трамвайной остановки.

Переулок вывел куда-то не туда. Возвращаться не хотелось и я двинулся через лужи наугад, храня в памяти лишь общее направление.

То ли память подвела, то ли кто-то начал хитро водить меня, как леший водит иногда путников в дремучем лесу… Пустырь какой-то, изгородь с колючей проволокой. Косые домишки с закрытыми ставнями. На одном под жиденькой лампочкой белеет (ну конечно же!) номер 13, а названия переулка нет. Куда меня занесло? Прямо хоть вставай посреди дороги и голоси: «Люди, ау!»

Я перескочил через лужу, сердито прошагал десятка два метров, у высокого тополя свернул еще в один переулок и… вроде бы ничего не случилось, но словно кто-то невидимый щелкнул неслышным громадным переключателем. Изменил структуру пространства. Оно стало ласковым, даже пушистым каким-то. Морось исчезла, воздух колыхнулся мягкими теплыми пластами, в них отчетливо проступил запах лопнувших тополиных почек.

Доски под ногами сменились сухими плитами, от которых тоже веяло теплом. И тепло это вселило в меня уверенность, что все кончится благополучно. Что, если даже придется пересечь пешком весь Свердловск, это будет не тягостный долгий путь, а приключение . Да и не было прежним Свердловском то, что я видел (вернее ощущал) вокруг. За темными заборами, за мохнатыми грудами тополей – почти при полной темноте – мне чудились странные многоэтажные дома, высокие арки переходов, колоннады. В одном месте даже как бы выступила из тьмы многобашенная стройная церковь. Это Город милостиво принял меня в свои объятия, чтобы помочь, выручить, вывести к дому.