Быстрая и шустрая - Литвиновы Анна и Сергей - Страница 43

Подобное лицемерие было поразительным для нее. Несмотря на все то, что с ней случилось в К., несмотря на то, что она уже давно жила в жестокой и циничной столице, Марченко до сих пор верила в людей и не могла привыкнуть к кривде и фальши…

Женя не слушала, как распинался Дубов («Тут что ни скажи, все будет фальшиво»). Смотрела на сослуживцев, на желтый нос Бритвина… Вдруг она увидела черную девичью фигурку, стремительно приближающуюся к ним со стороны главной кладбищенской аллеи: девушка с застывшим болезненным лицом, во всем черном, в больших черных ботинках, в натянутой на глаза черной шерстяной шапочке…

Она подошла к группке прощающихся и встала за спиной мамы Бритвина. Та оглянулась на нее, посторонилась, а потом – почти силой вытолкнула ее поближе к гробу.

«Наверное, это дочь Димы…» – решила Женя. Она украдкой осмотрела ее. Хотя девушке вряд ли могло быть больше восемнадцати, выглядела она старше Жени. Бледное изможденное лицо. Большие неподвижные глаза с расширенными зрачками. «Похоже, Дима в ту ночь не врал, – подумала Женя, ощущая одновременно и отвращение, и сочувствие. – Она и вправду наркоманка».

Олег Петрович Дубов заканчивал свою речь:

– …Пусть земля тебе будет пухом, дорогой наш товарищ! Спи спокойно, Дима, наш любимый, умный, талантливый и преданный сотрудник!

Женя еще раз поразилась циничности Дубова. Тот говорил с глубоким, искренним страданием (и с такой верой в свои слова!). Сотрудники «Глобуса» и родственники стояли вокруг гроба: несчастные и суровые. Мама Бритвина опустила голову и принялась беззвучно плакать.

На кладбище было тихо, словно на краю вселенной. Вдруг откуда-то издалека, из другой жизни, послышался бодрящий и убаюкивающий шум поезда.

Тут шаг вперед, к гробу, сделала дочь Бритвина. По ее решительному виду все поняли, что она хочет говорить. Родственники и сослуживцы замерли, и вокруг гроба стало (после прошедшего поезда) еще тише – хотя казалось, что тише некуда.

– Я хочу сказать… – сказала девушка безжизненным, механическим голосом. Споткнулась, сбилась, повторила: – Я хочу о нем сказать… – И опять тишина. Казалось, что ее переполняют чувства, и она мучительно пытается подобрать подходящие слова – но слова, как нарочно, все никак не отыскивались в ее бедной, измученной головушке. Она опять повторила:

– Я хочу сказать…

В неловком молчании прошла, наверное, целая минута. Все напряженно ждали, что же она наконец выговорит.

Девушка беззвучно шевелила губами. Казалось, чувства путались, распирали ее изнутри и лопались во рту бессильными мыльными пузырями… Наконец она высокомерно оглядела собравшихся и с вызовом выкрикнула:

– Я хотела сказать, что я… Ничего не хочу говорить!

Девушка отступила за спину матери Димы. Все почувствовали неловкость – хотя и без выходки бритвинской дочери чувствовали себя гаже некуда. Сотрудники «Глобуса» стали поглядывать на девочку. Одна из менеджеров украдкой покрутила у виска. Мама Бритвина заплакала еще пуще.

Женя, чувствуя, что она не может больше выдержать, что вот-вот разревется, быстро отошла подальше, за автобус, к своей машине: куда угодно, лишь бы не быть вместе с ними со всеми… Чтобы больше ничего не видеть.

Через полчаса все кончилось, и Женя ехала на своей «Оке» в сторону Москвы. Концентрация внимания, которого требовало вождение, помогла ей справиться с истерикой. К тому же в машине у нее на переднем сиденье помещался главбух Федор Степанович, а на заднем – Тряпкин с Трубкиным. Коленки одного из них упирались в спинку ее водительского кресла.

Среди коллег, да еще мужчин, реветь было неловко.

Оказалось, что им вчетвером по пути – в офис. Все прочие сотрудники «Глобуса» отправились, вместе с родственниками, домой к Бритвиным, на поминки.

Мама Димы очень просила пожаловать всех – Женя отговорилась срочной работой. Под тем же предлогом манкировали тризной дизайнеры и главбух.

Дубов укатил на своем «Лексусе» в неизвестном направлении.

Ехали в полном молчании. Даже вечно юродствующие Тряпкин и Трубкин не шутили, не каламбурили.

Добирались до «Глобуса» окраинами – сперва по Горьковскому шоссе, затем свернули направо на Кольцевую дорогу, потом доехали до Ленинградки… Машин было полно, временами начиналась поземка. «Ока» с трудом везла сразу четверых, она натужно ревела и тащилась в правых рядах в фарватерах самосвалов.

Во двор «Глобуса» они подрулили только около двух.

Зимний день, так и не занявшись, уже начинал клониться к закату.

Женя чувствовала себя смертельно уставшей – зато мысли о погибшем Бритвине отступили, съежились.

В агентстве было непривычно пусто. Здесь дежурила только ясноглазая Юлечка-рецепционистка да пара охранников: один в будке КПП, второй – внизу в здании.

Юля доложила четверым вновь прибывшим: «Дубов полчаса назад звонил – он в Белом доме, его сегодня целый день не будет… Беспокоили из медицинского центра, спрашивали, как обстоят дела с макетом… Директор «Пополамов» выражал свои соболезнования…»

Главбух немедленно скрылся в своем кабинетике.

Спустя пару минут вышел в общий зал. В одной руке нес плоскую фляжку дагестанского коньяка, в другой – походный набор из вставленных друг в друга алюминиевых стаканчиков.

– Давайте Димочку помянем.

– Нет, Федор Степанович, я за рулем, – запротестовала Женя.

– Когда ты еще за руль свой сядешь! Давайте, по граммулечке.

Федор Степанович расставил алюминиевые стаканчики по стойке «рецепшена», разлил всем пятерым: Жене, братьям-дизайнерам, Юлечке, себе.

– Охранников, может, позвать? – проявила инициативу Юля.

– А здесь кто остался?

– Один на воротах, на въезде. Второй – внизу.

– Ну, зови того, что внизу.

Явился охранник. Кажется, его звали Колей (похоже, Юлечка к нему была неравнодушна).

– Давайте за Диму, – провозгласил главбух. – Пусть земля ему будет пухом.

Выпили, не чокаясь. Женю коньяк ожег изнутри. Тут же ударил мягкой волной в голову.

– Хороший он был парень… – начал Федор Степанович. – Умный, добрый, честный…

– Да, – подхватила Юлечка, – простой такой, никогда не выставлялся…