Град обреченный - Стругацкие Аркадий и Борис - Страница 31

Некоторое время старик ошарашенно молчал.

– Надо же, – произнес он наконец с огромным удивлением. – Кто бы мог подумать, кто бы мог предположить… Коммунистическая пропаганда – здесь! Это даже не схизма, это… – Он помолчал. – Впрочем, ведь идеи коммунизма сродни идеям раннего христианства…

– Это ложь! – возразил Андрей сердито. – Поповская выдумка. Раннее христианство – это идеология смирения, идеология рабов. А мы – бунтари! Мы камня на камне здесь не оставим, а потом вернемся туда, обратно, к себе, и все перестроим так, как перестроили здесь!

– Вы – Люцифер, – проговорил старик с благоговейным ужасом. – Гордый дух! Неужели вы не смирились?

Андрей аккуратно перевернул платок холодной стороной и подозрительно посмотрел на старичка.

– Люцифер?.. Так. А кто вы, собственно, такой?

– Я – тля, – кратко ответствовал старик.

– Гм… – Спорить было трудно.

– Я – никто, – уточнил старик. – Я был никто там, и здесь я тоже никто. – Он помолчал. – Вы вселили в меня надежду, – объявил он вдруг. – Да, да, да! Вы не представляете себе, как странно, как странно… как радостно было слушать вас! Действительно, раз свобода воли нам оставлена, то почему должно быть обязательно смирение, терпеливые муки?.. Нет, эту встречу я считаю самым значительным эпизодом за все время моего пребывания здесь…

Андрей с неприязненной внимательностью оглядывал его. Издевается, старый хрен… Нет, не похоже… Сторож синагоги?.. Синагога!

– Прошу прощенья, – вкрадчиво осведомился он. – Вы давно здесь сидите? Я имею в виду – на этой скамеечке?

– Нет, не очень. Сначала я сидел на табуретке вон в той подворотне, там есть табуретка… А когда Дом удалился, я перешел на скамеечку.

– Ага, – сказал Андрей. – Значит, вы видели Дом?

– Конечно! – с достоинством ответил старик. – Его трудно не видеть. Я сидел, слушал музыку и плакал.

– Плакал… – повторил Андрей, мучительно пытаясь сообразить, что к чему. – Скажите, вы еврей?

Старик вздрогнул.

– Господи, нет! Что за вопрос? Я католик, верный и – увы! – недостойный сын римско-католической церкви… Разумеется, я ничего не имею против иудаизма, но… А почему вы об этом спросили?

– Так, – сказал Андрей уклончиво. – К синагоге, значит, вы не имеете никакого отношения?

– Пожалуй, нет, – сказал старик. – Если не считать того, что я часто сижу в этом скверике и иногда сюда приходит сторож… – Он стесненно захихикал. – Мы с ним ведем религиозные диспуты…

– А как же Красное Здание? – спросил Андрей, закрывая глаза от боли в черепе.

– Дом? Ну, когда приходит Дом, мы, естественно, здесь сидеть не можем. Тогда нам приходится подождать, пока он уйдет.

– Значит, вы видите его не в первый раз?

– Разумеется, нет. Редкую ночь он не приходит… Правда, сегодня он был здесь дольше, чем обычно…

– Погодите, – сказал Андрей. – А вы знаете, что это за дом?

– Его трудно не узнать, – тихо сказал старик. – Раньше, в той жизни, я не раз видел его изображения и описания. Он подробно описан в откровениях святого Антония. Правда, этот текст не канонизирован, но сейчас… Нам, католикам… Словом, я читал это. «И еще являлся мне дом, живой и движущийся, и совершал непристойные движения, а внутри через окна я видел в нем людей, которые ходили по комнатам его, спали и принимали пищу…» Я не ручаюсь за точность цитирования, но это очень близко к тексту… И, разумеется, Иероним Босх… Я бы назвал его святым Иеронимом Босхом, я многим обязан ему, он подготовил меня к этому… – Он широко повел рукой вокруг себя. – Его замечательные картины… Господь, несомненно, допустил его сюда. Как и Данте… Между прочим, существует рукопись, которую приписывают Данте, в ней тоже упоминается этот дом. Как это там… – Старик закрыл глаза и поднял растопыренную пятерню ко лбу. – Э-э-э… «И спутник мой, простерши руку, сухую и костлявую…» М-м-м… Нет… «Кровавых тел нагих сплетенье в покоях сумрачных…» М-м-м…

– Погодите, – сказал Андрей, облизывая сухие губы. – Что вы мне несете? При чем здесь святой Антоний и Данте? Вы к чему, собственно, клоните?

Старик удивился.

– Я ни к чему не клоню, – сказал он. – Вы ведь спросили меня про Дом, и я… Я, конечно, должен благодарить Бога за то, что Он в предвечной мудрости и бесконечной доброте своей еще в прежнем существовании моем просветил меня и дал мне подготовиться. Я очень и очень многое узнаю здесь, и у меня сжимается сердце, когда я думаю о других, кто прибыл сюда и не понимает, не в силах понять, где они оказались. Мучительное непонимание сущего и вдобавок мучительные воспоминания о грехах своих. Возможно, это тоже великая мудрость Творца: вечное сознание грехов своих без осознания возмездия за них… Вот, например, вы, молодой человек, – за что Он низвергнул вас в эту пучину?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – пробормотал Андрей угрюмо. «Религиозных фанатиков нам здесь еще только и не хватало», – подумал он.

– Да вы не стесняйтесь, – сказал старик ободряюще. – Здесь скрывать это не имеет смысла, ибо Суд уже состоялся… Я, например, грешен перед народом своим – я был предателем, доносчиком, я видел, как мучили и убивали людей, которых я выдавал слугам сатаны. Меня повесили в тысяча девятьсот сорок четвертом. – Старик помолчал. – А вы когда умерли?

– Я не умирал… – произнес Андрей, холодея.

Старик покивал с улыбкой.

– Да, многие так думают, – сказал он. – Но это заблуждение. История знает случаи, когда людей брали живыми на небо, но никто никогда не слыхал, чтобы их – в наказание! – живыми ссылали в преисподнюю.

Андрей слушал, обалдело воззрившись на него.

– Вы просто забыли, – продолжал старик. – Была война, бомбы падали на улицах, вы бежали в бомбоубежище, и вдруг – удар, боль, и все исчезло. А потом – видение ангела, говорящего ласково и иносказательно, и вы – здесь… – Он снова понимающе покивал, выпятив губу. – Да-да, несомненно, именно так вот и возникает ощущение свободы воли. Теперь я понимаю: это инерция. Просто инерция, молодой человек. Вы говорили так убежденно, что несколько даже поколебали меня… Организация хаоса, новый мир… Нет-нет, это просто инерция. Это должно со временем пройти. Не забудьте, преисподняя вечна, возврата нет, а вы ведь еще только в первом круге…

– Вы… серьезно? – Голос Андрея дал маленького петуха.

– Вы же все это знаете сами, – ласково сказал старик. – Вы отлично все это знаете! Просто вы – атеист, молодой человек, и не хотите себе признаться, что ошибались всю свою – пусть даже недолгую – жизнь. Вас учили ваши бестолковые и невежественные учителя, что впереди – ничто, пустота, гниение; что ни благодарности, ни возмездия за содеянное ждать не приходится. И вы принимали эти жалкие идеи, потому что они казались вам такими простыми, такими очевидными, а главным образом потому, что вы были совсем молоды, обладали прекрасным здоровьем тела и смерть была для вас далекой абстракцией. Сотворивши зло, вы всегда надеялись уйти от наказания, потому что наказать вас могли только такие же люди, как вы. А если вам случалось сотворить добро, вы требовали от таких же, как вы, немедленной награды. Вы были смешны. Сейчас вы, конечно, понимаете это – я вижу это по вашему лицу… – Он вдруг засмеялся. – У нас в подполье был один инженер, материалист, мы часто спорили с ним о загробной жизни. Господи, как он издевался надо мною! «Папаша, – говорил он, – в раю мы с вами закончим этот бессмысленный спор…» И вы знаете, я все ищу его здесь, ищу и никак не могу найти. Может быть, в его шутке была правда, может быть, он и в самом деле пошел в рай – как мученик. Смерть его воистину была мучительна… А я – здесь.

– Ночные диспуты о жизни и смерти? – проквакал вдруг над ухом знакомый голос, и скамейка затряслась. Изя Кацман, по обыкновению растерзанный и взлохмаченный, с размаху плюхнулся по другую сторону от Андрея и, придерживая левой рукой огромную светлую папку, сейчас же принялся правой терзать свою бородавку. Как и всегда, он был в состоянии какого-то восторженного возбуждения.