Хромая судьба - Стругацкие Аркадий и Борис - Страница 29

– Ну, ладно, хватит, – сказал Виктор. – Хватит с меня и газет. Тоже мне – критик в соплях, учитель без ширинки…

– А-а, не любите? – сказал Павор с удовлетворением. – Так и быть, не буду… Расскажите, как вы встречались с вундеркиндами.

– Да ну, что там рассказывать, – сказал Виктор. – Вундеркинды как вундеркинды…

– А все-таки?

– Ну, я пришел. Задали мне несколько вопросов. Интересные вопросы, вполне взрослые… – Виктор помолчал. – В общем, если говорить честно, мне там здорово всыпали.

– А какие вопросы? – спросил Павор. Он смотрел на Виктора с искренним интересом и, кажется, с сочувствием.

– Дело не в вопросах, – вздохнул Виктор. – Если говорить откровенно, меня больше всего поразило, что они как взрослые, да еще не просто как взрослые, а как взрослые высокого класса… Адское, какое-то болезненное несоответствие… – Павор сочувственно кивал. – Словом, плохо мне там было, – сказал Виктор. – Неохота вспоминать.

– Понятно, – сказал Павор. – Не вы первый, не вы последний. Должен вам сказать, что родители двенадцатилетнего ребенка – это всегда существа довольно жалкие, обремененные кучей забот. Но здешние родители – это что-то особенное. Они мне напоминают тылы оккупационной армии в районе активных партизанских действий… Ну, а о чем вас все-таки спрашивали?

– Ну, спрашивали, что такое прогресс.

– Так. И что же такое, по-ихнему, прогресс?

– А по-ихнему прогресс – это очень просто. Загнать нас всех в резервации, чтобы не путались под ногами, а самим на свободе изучать Зурзмансора и Шпенглера. Такое у меня, во всяком случае, создалось впечатление.

– Что ж, очень даже может быть, – сказал Павор. – Каков поп, таков и приход. Вот вы говорите: акселерация, Зурзмансор… А вы знаете, что говорит по этому поводу нация?

– Кто-кто?

– Нация!.. Она говорит, что все беды от мокрецов. Дети свихнулись – от мокрецов…

– Это потому, что в городе нет евреев, – заметил Виктор. Потом вспомнил про мокреца, который пришел в зал, и как дети встали, и какое лицо было у Ирмы. – Вы это серьезно? – спросил он.

– Это не я, – сказал Павор. – Это голос нации. Вокс попули. Кошки из города сбежали, а детишки обожают мокрецов, шляются к ним в лепрозорий, днюют там и ночуют, отбились от рук, никого не слушаются. Воруют у родителей деньги и покупают книги… Говорят, сначала родители очень радовались, что дети не рвут штанов, лазая по заборам, а тихо сидят дома и почитывают книжечки. Тем более что погода плохая. Но теперь уже все видят, к чему это привело и кто это затеял. И теперь уже больше никто не радуется. Однако мокрецов по старинке боятся и только рычат им вслед…

Голос нации, подумал Виктор. Голос Лолы и господина бургомистра. Слыхали мы этот голос… Кошки, дожди, телевизоры. Кровь христианских младенцев.

– Я не понимаю, – сказал он. – Вы это серьезно или от скуки?

– Это не я! – повторил Павор проникновенно. – Так говорят в городе.

– Как говорят в городе, мне ясно, – сказал Виктор. – А вы-то сами что об этом думаете?

Павор пожал плечами.

– Течение жизни, – туманно сказал он. – Трепотня пополам с истиной. – Он посмотрел на Виктора поверх платка. – Не считайте меня идиотом, – сказал он. – Вспомните лучше детей: где вы еще видели таких детей? Или, по крайней мере, столько таких детей?

Да, подумал Виктор, таких детей… Кошки кошками, но этот мокрец в зале – это вам не кошки пополам с дождем… Есть такое выражение: лицо, освещенное изнутри. Именно такое лицо было у Ирмы, а когда она разговаривает со мной, лицо ее освещено только снаружи. А с матерью она вообще не разговаривает – цедит сквозь зубы что-то брезгливо-снисходительное… Но только если все это так, если это правда, а не грязная болтовня, то выглядит это крайне нечистоплотно. Что им нужно от детей? Они же больные люди, обреченные… и вообще, что за свинство – настраивать детей против родителей, даже против таких родителей, как мы с Лолой. Хватит с нас господина президента: нация превыше родительских уз, Легион Свободы – ваш отец и ваша мать, и мальчишка идет в ближайший штаб и сообщает, что отец назвал господина президента странным человеком, а мать назвала походы Легиона разорительным предприятием. А теперь еще является черный мокрый дядя и уже безо всяких объявляет, что отец твой – пьяная безмозглая скотина, а мать – дура и шлюха. Положим, что это и верно, но все равно свинство, все это должно делаться не так, и не их это собачье дело, не они за это отвечают, и никто их не просит заниматься таким просветительством… Патология какая-то… Если только это просветительство. А если похуже? Дитя начинает розовыми губками лепетать о прогрессе, начинает говорить страшные, жестокие вещи, не ведая, что лепечет, но уже от младых ногтей приучаясь к интеллектуальной жестокости, к самой страшной жестокости, какую можно придумать, а они, намотав черные тряпки на шелушащиеся физиономии, стоят за сценой и дергают ниточки… и, значит, никакого нового поколения нет, а есть все та же старая и грязная игра в марионетки, и я был вдвойне ослом, когда обмирал сегодня на сцене… До чего же это мерзкая затея – наша цивилизация…

– Имеющий глаза да видит, – говорил Павор. – Нас не пускают в лепрозорий. Колючая проволока, солдаты, ладно. Но кое-что можно видеть и здесь, в городе. Я видел, как мокрецы разговаривают с мальчишками и как ведут себя при этом эти мальчишки, какими они становятся ангелочками, а спроси у него, как пройти к фабрике, – он тебя обольет презрением с ног до головы…

Нас не пускают в лепрозорий, думал Виктор. Колючая проволока, а мокрецы гуляют по городу свободно. Но не Голем же это выдумал… Вот сволочь, подумал он, отец нации. Вот мерзавец. Значит, и здесь его работа. Лучший друг детей… Очень может быть, очень на него похоже. А вы знаете, господин президент, на вашем месте я бы попытался разнообразить свои приемы. Слишком легко стало отличить ваш хвост от всех других хвостов. Колючая проволока, солдаты, пропуска – значит, господин президент; значит, обязательно какая-нибудь мерзость…

– На кой черт там колючая проволока? – спросил Виктор.

– А я откуда знаю? – сказал Павор. – Никогда раньше там не было колючей проволоки.

– Значит, вы там уже бывали?

– Почему? Не был. Но не первый же я здесь санитарный инспектор… да дело и не в колючей проволоке, мало ли на свете колючей проволоки. Детишек туда пропускают беспрепятственно, мокрецов оттуда выпускают беспрепятственно, а нас с вами туда не пустят – вот что удивительно.

Нет, это все-таки не президент, думал Виктор. Президент и чтение Зурзмансора, да еще и Банева – это как-то не совмещается. И эта разрушительная идеология… Если бы я такое написал, меня бы распяли. Непонятно, непонятно… И нечисто… Спрошу-ка я у Ирмы, подумал он. Просто спрошу и посмотрю, что она будет делать… Между прочим, и Диана должна кое-что знать.

– Вы не слушаете? – спросил Павор.

– Виноват, задумался.

– Я говорю, что не удивился бы, если бы город принял меры. Причем, как и полагается городу, жестокие.

– Я тоже не удивился бы, – пробормотал Виктор. – Я не удивлюсь, если даже мне самому захочется принять кое-какие меры.

Павор поднялся и подошел к окну.

– Ну и погодка, – сказал он с тоской. – Уехать бы отсюда поскорее… Дадите вы мне книгу или нет?

– У меня нет книг, – сказал Виктор. – Все, что я с собой привез, все в санатории… Слушайте, а зачем мокрецам наши дети?

Павор пожал плечами.

– Это же больные люди, – ответил он. – Откуда нам знать? Мы-то с вами здоровые.

В дверь постучали, и вошел Голем, грузный и мокрый.

– Спросим Голема, – сказал Павор. – Голем, зачем мокрецам наши дети?

– Ваши дети? – сказал Голем, внимательно разглядывая этикетку на бутылке с джином. – У вас есть дети, Павор?

– Павор утверждает, – сказал Виктор, – будто ваши мокрецы настраивают городских детей против родителей. Что вы об этом знаете, Голем?

– Гм… – сказал Голем. – Где у вас чистые стаканы? Ага… Мокрецы настраивают детей? Ну что ж… Не они первые, не они последние. – Он прямо в плаще повалился на кушетку и понюхал джин в стакане. – И почему бы в наше время не настраивать детей против родителей, если белых настраивают против черных, а желтых настраивают против белых, а глупых настраивают против умных… Что вас, собственно, удивляет?