Большое зло и мелкие пакости - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 12

А ты? Как ты? Дети? Жена? Работа?

У него не было ни детей, ни жены, зато очень много работы. Он окончил медицинский институт и пытался делать карьеру, а потому работал с утра до ночи. Ему хотелось быть если не таким, как она, то хотя бы как-то приблизиться к ней, стать пусть не выдающимся, но заметным, сделать что-нибудь такое, значительное, что хоть чуть-чуть могло бы их уравнять.

Карьера с первого раза не получилась, и он потерял к ней интерес. Остыл. Замерз. С Диной они больше не встречались, и стараться ему было не для кого. Для себя стараться было неинтересно.

Где-то там, в серой однообразной будничной маете он встретил Нину и зачем-то женился на ней. Она была славная, спокойная. Он относился к ней довольно хорошо, а она никогда не предъявляла к нему никаких требований. Потом родилась Машка, и Сидорину пришлось найти вторую работу. Он почти не бывал дома, очень уставал и просто жил как живется.

Потому что в его жизни не было и не могло быть Дины, которая придавала бы ей смысл.

Он с тоской посмотрел на окурок, швырнул его в лужу и вытащил следующую сигарету.

Зря он приперся сюда раньше всех и караулит за углом с надписью «Ай лав ю». Она не приедет. А если приедет, то вряд ли узнает в худосочном, невзрачном, бедно одетом человеке бывшего комсорга Владимира Сидорина, а он не посмеет к ней подойти. Да и зачем ему подходить? Он хотел просто посмотреть на нее. Пусть издалека. Посмотреть и продолжать жить так, как он жил все эти годы, – трудно, буднично, неинтересно.

К школьной ограде осторожно причалил черный «Мерседес», и Сидорин понял, что это приехал Потапов. Знаменитый, всесильный, высокопоставленный Потапов.

Вон как все повернулось.

Он, Владимир Сидорин, умница, отличник, лидер, организатор, душа коллектива, смолит дешевые сигаретки, пряча бычок в рукав от дождя, а Потапов, незаметная, серая личность, отличавшаяся только пристрастием к английскому языку, не торопясь вынимает себя из «Мерседеса» и шествует к крыльцу, и охранник у плеча придает всему его виду солидность и значительность.

Какие такие способности были у Потапова, каких не было у Сидорина и из-за которых тот стал тем, чем стал? Вот ведь загадка!

Сидорин проводил Потапова глазами и чуть было не пропустил ее. Она все-таки приехала.

У нее была какая-то иностранная машина. Не такая длинная и шикарная, как у Потапова, но все-таки вполне длинная и достаточно шикарная. И она не вынесла себя из нее, а выскочила легко и грациозно, небрежно сунув под мышку крошечный ридикюль. У его жены никогда не было такого ридикюля. В основном она носила черные дерматиновые сумки, которые только прикидывались кожаными, с нелепыми фигурными застежками, которые тоже чем-то там прикидывались. Еще у Дины были тоненькие, очень женственные каблучки, подчеркивавшие совершенство длинных ног, и распахнутая короткая норковая шубка, вовсе не казавшаяся неуместной в середине марта, и Сидорину показалось, что даже за своим углом он слышит запах ее духов – ненавязчивый, элегантный, и дешевая сигаретная вонь сразу стала оскорбительной.

Владимир швырнул сигарету в лужу и пошел за Диной, как будто под гипнозом. На школьном невысоком крылечке его сильно толкнула какая-то девица, он оступился на скользкой плитке, чуть не упал и потерял Дину из виду. Дверь перед ним захлопнулась безнадежно, как райские врата перед грешником.

– Прошу прощения, – задыхаясь, пробормотала толкнувшая его девица, – скользко ужасно!

Сидорин вгляделся в темноту и понял, что это Маруся Суркова.

Вот кто совсем не изменился, понял Сидорин, пока она ахала и охала из-за того, что толкнула его, и продолжала извиняться, и зачем-то поцеловала в щеку, и пыталась рассмотреть его в диком синем свете уличного школьного фонаря.

Все такая же – как будто вечно чем-то смущенная, доброжелательная без меры, вечная отличница, которая на физкультуре не умела ни побежать, ни подпрыгнуть и на дискотеки приходила в славном клетчатом платьице с бантом на шее, когда все давно уже носили джинсы и ультрамодные в те времена только-только появившиеся в Москве кроссовки «Адидас».

Сидорину не хотелось сидеть весь вечер рядом с Марусей, но он отлично понимал, что этим все кончится, если он войдет в вестибюль сразу следом за ней, поэтому он остался на крылечке покурить и снова пережить тот момент, когда отвернулся от Потапова и увидел, как Дина выходит из своей машины, вытягивает тонкую руку и ждет, когда машина подмигнет ей фарами, закрываясь.

В душном актовом зале он увидел ее сразу – она, как всегда, была на самом виду, и кто-то из бывших одноклассников уже разговаривал с нею. Сидорина всегда удивляло, как это обычные люди могут так просто и так свободно разговаривать с ней, как будто она тоже самая обычная. Сидорин никогда не умел так с ней разговаривать.

Он сел довольно далеко – так, чтобы самому не попадаться на глаза, но все-таки видеть ее. Женька Первушин поздоровался с ним со снисходительным дружелюбием, и Сидорин кивнул в ответ. Первушин даже помедлил немного, словно соображая, стоит подойти или не стоит, и не подошел. Когда-то они приятельствовали и даже вдвоем сперли потаповский мешок с ракеткой, а теперь Женька вышел в какие-то дипломатические работники. До Потапова ему далеко, конечно, так же, как самому Сидорину далеко до Женьки. То-то он и не подошел.

С этой минуты Сидорину захотелось курить и хотелось все нестерпимей до самого конца торжественной части.

На банкет – как называлась в пригласительном билете выпивка с закуской, на которую он даже сдал деньги, выцарапав их из семейного бюджета, – он не собирался оставаться. Он ни с кем не хотел общаться и был совершенно уверен, что Дина на «банкет» тоже не останется. Это было совсем не в ее духе. Он хотел дождаться ее отъезда и потихоньку уйти, но, пока он выбирался из ряда неудобных стульев, которые хлопали складными сиденьями и цепляли за брюки, у дверей уже собралась толпа, и Дина, за которой он следил весь вечер, куда-то пропала из поля его зрения.

Он стал оглядываться по сторонам, как собака, внезапно потерявшая хозяина посреди людной улицы, но найти ее никак не мог, и тут вдруг кто-то тронул его за рукав.

Он оглянулся, недовольный тем, что ему мешают, и увидел… ее.

– Привет, Володя, – сказала она весело, – такая толпа, что я не знаю, как выбраться. Ты меня проводишь?

Игорю Никоненко было тоскливо. С самого утра он писал отчет. К обеду от писанины он совершенно обалдел, а когда взглянул на плоды трудов своих, понял, что не сделал и половины. До завтра все равно не успеть. Самым логичным в этом случае ему показалось бросить этот гребаный отчет и поиграть на компьютере.

Ну и что? Все играют, и он тоже хочет поиграть. И хрен с ним, с отчетом.

Только-только супермен, сжимавший в мужественных ручищах вороненый бластер, добрался до третьего уровня, только-только замочил десяток каких-то гадов, которые караулили его за поворотом, только подобрал с цементного пола пульсирующее красное сердце, что означало еще одну жизнь, только сообразил своей тупоумной суперменской башкой, в какую сторону ему надлежит двигаться, как Игоря вызвало начальство.

От неожиданности капитан Никоненко не успел даже сохранить свои успехи в компьютерной памяти и всю дорогу в кабинет к начальству жалел об этом.

Едва переступив порог кабинета, он позвоночником почувствовал, что надвигается шторм с элементами цунами и тайфуна, вернее, уже надвинулся вплотную, можно сказать, накрыл с головой. Начальство устраивало сотрудникам прочистку мозгов.

Как говаривала незабываемая Донна Роза: «У меня сегодня большая стирка. Мне нужно намылить голову своему управляющему».

На этот раз начальство мылило головы сотрудникам изобретательно и с огоньком. Долго мылило. Тщательно. Старалось изо всех сил. Не иначе ему самому, начальству то есть, с утра тоже хорошенько намылили башку.

Игоря не слишком заботило неудовольствие шефа, потому что он был новый сотрудник. Как выразился тот же шеф, месяц назад принимая его на работу, «молодой».