Сайт фараона - Грай Татьяна - Страница 8

— Вы поднимайтесь, я вам их подам.

Уже стоя наверху, Максим, наклонившись, чтобы забрать девчонкины покупки, тихонько спросил:

— Туалет когда откроете?

— А минут через пятнадцать, — охотно ответил проводник. — Оба будут открыты.

— Спасибо, — кивнул Максим и, прижав к животу увесистый груз, пошел в свое купе.

Лиза критически изучала свой «Никон» — похоже, подсчитывала истраченные на аборигенок кадры, боясь упустить в ближайшем будущем что-нибудь эдакое… ну и правильно, оружие у хорошего охотника всегда должно быть наготове. Максим положил пакеты рядом с девчонкой, а сам взял свою сумку с туалетными принадлежностями, казенное полотенце, и вышел в коридор, закрыв за собой дверь купе. Ему не хотелось сейчас начинать разговор. Лучше попозже, когда поезд уже будет ровно выстукивать привычные ритмы и жизнь вагона войдет в нормальное русло, забыв о кратковременной встрече с Пешеланью.

Он стоял, глядя в окно и терпеливо дожидаясь, пока проводник откроет туалеты. Конечно, лучше бы деду поспешить… но тут уж ничего не поделаешь. Пока поезд не отойдет от станции на приличное расстояние…

За окном мелькали пейзажи, навевавшие почему-то легкую грусть, хотя в них вроде бы не было ничего тоскливого, — поля, потом невысокие холмы, лес… а потом вдоль железнодорожного полотна встала сплошная стена сосен, кое-где перемежаемых березами и лиственницами… и он задумался о том, что, не зная ничего о себе и очень многого об окружающем его мире, он все же помнит названия деревьев и с легкостью отличает рябину от осины… и не путает огурец с картошкой… и даже яблоки на станции признал — белый налив. Впрочем, окажись они принадлежащими к какой-нибудь другой породе, он, пожалуй, не сумел бы их опознать. А почему? Неужели это единственный сорт, знакомый ему по прошлой, забытой жизни? Ну, вполне возможно… если он горожанин, откуда ему знать сорта яблок, не продающихся на рынке? Значит, белый налив на рынках продается?…

Он услышал металлическое звяканье и посмотрел вправо. Проводник открыл дверь туалета, заглянул внутрь, убедился, что там все в порядке и унитаз не похищен за время стоянки, и зашагал по коридору в другой конец вагона — ко второму туалету. Максим поспешно двинулся ему навстречу, перекинув полотенце через плечо.

Они разошлись молча, но Максим видел, что проводнику хочется о чем-то с ним поговорить. Однако пассажир торопился по своим делам, и дядька, явно будучи человеком от природы деликатным, не стал, конечно, навязываться. Да и к чему? Времени впереди много…

А сколько же, интересно, у него впереди времени, то есть если говорить о пребывании в поезде, подумал Максим, запираясь в туалете и приступая наконец к такому важному для него делу. Потом он как следует умылся, содрав с шеи и рук ощущение нечистоты и жирности, и уставился на себя в зеркало, не зная, стоит ли ему бриться. Похоже было на то, что он не занимался этим уже дня три-четыре, решил он наконец, критически изучив свою внешность. Может, бороду отпустить надумал? Что ж, неплохая идея. Потерял память — потеряй внешность. Впрочем, что такое внешность? Примерно то же самое, что имя. Временное, наносное. Налипшее на поток сознания.

Он рассмеялся и отправился обратно в купе, которое уже воспринималось им очень лично, как будто этот маленький кусочек пыльного и душного замкнутого пространства на какое-то время стал его единственным убежищем и прибежищем, местом, куда возвращаются после встрясок и передряг, родной клеткой…

Клеткой?

Почему в его уме возникло именно это слово? Он остановился перед дверью купе, пытаясь понять причину рождения нового образа. Клетка, в нее сажают птицу… птица хочет вырваться на волю, но железные прутья диктуют ей свои условия, и жизнь пернатого существа вынужденным образом течет в предписанных пределах… нет, не понять. Он не птица, уж это точно. Его совсем не тянет в небо. В очередной раз сдавшись перед тьмой собственного беспамятства, он вошел в купе.

Лиза уже высыпала крупные бледные яблоки прямо на клетчатое одеяло, а картошку и огурцы разложила на узком вагонном столике, не озаботившись поиском чего-нибудь более похожего на тарелки, чем промокшие бумажные пакеты. Нет, она просто разорвала самодельные упаковки, и лохматые зубья влажной серовато-коричневой бумаги торчали во все стороны, создавая вокруг исходящих паром картофелин загадочный фон, и эта картинка почему-то заставила Максима подумать о букетах цветов в прозрачных целлофановых обертках с фасонным волнистым краем… вот уж ничего похожего, возмутился он. Огурчики лежали по обе стороны от картошки — ближе к окну горка свежих, блестящих, явно старательно вымытых женщиной, принесшей свой товар к поезду, а ближе к двери — вдвое больших размеров горка малосольных, маленьких, ровных, аппетитных донельзя.

— Садись, наворачивай, — пригласила Лиза, схватив сразу два малосольных огурца. — Уж до чего я это уважаю! — продолжила она, с хрустом разгрызя один огурец и прицельно рассматривая второй. — Дома фиг такое увидишь. Никакой тебе картошки! Соевый гуляш, гречневая кашка… здоровье превыше благосостояния! Ну, отведу душу и здесь, и в деревне… у бабули в этом смысле жизнь крутая: вареники, пельмешечки, пирожки жареные, пирожки печеные… ух, радости жизни!

Максим фыркнул и сел к столу. Картошка с огурцами… нет, он сам едва ли питался соевым мясом. Вкус картошки был ему хорошо знаком. И огурчиков тоже. Малосольных и свежих. Вилок на столе, само собой, не наблюдалось, Лиза решила опроститься до конца, превратившись в дикаря, наслаждающегося запретными плодами… и он последовал ее примеру. Взял картофелину, откусил — о! Великолепно. Выбрал свежий огурчик. Да, завтрак что надо, куда там ресторанным изыскам…

— Лиза, а зачем ты извела столько кадров? — с интересом спросил он. — Что, собственно, там было снимать?

— Темнота ты деревенская, — высокомерно бросила Лиза, проглатывая очередной здоровенный кусок деликатеса. — Картина была в высшей мере! Живописно до икоты!

— Да чего ты там нашла живописного? — удивился он, но тут же вдруг и сам как-то по-иному увидел сценку у вагона… белые платки и темные платья женщин, яркое небо насыщенного голубого цвета, тянущиеся прозрачными длинными полосами облака, густая зелень деревьев неподалеку, трава желтоватого оттенка, пестрящая какими-то крошечными белыми и сиреневыми цветочками… но ведь Лиза снимала не пейзаж?

Яблоки… красные. Орехи. Серебряная бумага…

— Ты не обратил внимания на контраст, — заявила девчонка, выбирая картофелину покруглее и откусывая от нее сразу половину. Прожевав лакомство, она продолжила: — Только что сорванные нежно-зеленые яблоки, покрытые туманом, бледные, изысканные — и темно-коричневые руки, натруженные, морщинистые, с узловатыми пальцами… Горячая вареная картошка… у нее вообще изумительный цвет, его невозможно передать красками, его берет только самая чувствительная пленка… и огурчики, малюсенькие, в пупырышках. Ты не художник! — обвиняющим тоном закончила свою речь Лиза.

— И бумажные помятые пакеты пыльного оттенка, — с усмешкой дополнил Максим описание, не обратив внимания на возмущение девчонки. — И не слишком чистые корзины, старые, потемневшие от времени, с обмотанными синей изолентой ручками… и ведра. Я запомнил: одно темно-голубое, второе — вишневого цвета. Оба основательно побитые и чуть-чуть ржавые. У ржавчины тоже изумительный цвет, между прочим. Но его можно с легкостью выразить краской.

Лиза, слушавшая его с раскрытыми во всю ширь глазами, подавилась, попытавшись проглотить непрожеванный огурчик, и закашлялась, вскочила, стукнулась головой о верхнюю полку… Максим схватил ее за тощее костлявое плечо, выдернул на середину купе и с размаху хлопнул ладонью по спине, между лопатками. Лиза охнула, но над огурцом была одержана победа, и через несколько секунд отдышавшаяся девчонка уже возмущенно говорила:

— Ты обманщик! Ты делаешь вид, что чего-то не понимаешь, а сам понимаешь и замечаешь даже больше, чем я! А я, между прочим, уникум! У меня наблюдательность раз в десять выше нормы! Меня психологи проверяли!