Наш Декамерон - Радзинский Эдвард Станиславович - Страница 42

42

- Любви!.. И только любви! - так объявил Лысый и Отвратительный и обратился за помощью к простому человеку.

Это был дед, прибывший с родины покойника - из дальней волжской деревни. Ну конечно же, это был он, наш состарившийся Иванушка-дурачок, представитель вековой народной мудрости. Ляпнет что-нибудь - глянь, и вышла вековая мудрость, которая всех нас переживет. Самый распоследний старый Иван-дурак, который знает некое слово, слово-надежу, мудрейшее наше слово!

Но дед был так пьян, что не смог ляпнуть слово-надежу. Пришлось прибегнуть к вопросам, чтобы припасть к роднику.

- Ну, дед, вспомнишь хоть какую историю про любовь?

Дед только захихикал. А потом сказал, что дело было на Балтике и он тогда пил что-то зеленое.

Потом дед замолчал, но мы все ждали слово-надежу.

- Эх, милки, - прохрипел дед, - где ж я только не был! В Германии был - так ее разэтак!

И тут он вдруг заорал, что задают ему не те вопросы и что есть на земле только два вопроса, на которые должен отвечать старый человек: как кормят? и не бьют ли?

- В войну попал в немецкий плен, - окончательно разговорился дед. - Ох, как меня били! И не кормили. Потом к американцам в плен попал. И там били, но кормили. А потом уже в Сибири… Ну, там - ясное дело… А потом, как выпустили - вот уж сколько годков все хорошо: не бьют и кормят… Все хорошо, все по-человечески. Все продукты в магазине беру. Только пораньше пойтить надо. Эх, милый, знаешь, какая она, наша деревенская любовь: чтоб не били и кормили - вот и вся любовь… А ваша, городская, она только подведет. Слушай, что с родственницей моей приключилось.

Дед так разговорился, что мы стали даже разбирать некоторые его слова. О ЛЮБВИ ПРИ СВЕЧАХ Сеструха моя кругленькая, ладненькая и еще не старая. А когда все зубы вставила - хочь замуж иди. А ведь бабка. И вот эта самая сеструха сторожем работала в райисполкоме. И там-то в кабинете предрика (председателя райисполкома) и любилась она ночью с зятем… Да! Вот так! Такие дела-а!.. Как-то ночью приди они с зятем в кабинет предрика. Свечу на стол поставили, чтоб лампу не зажигать. Ну, сделали они свои дела - и заснули. Потому поддамши были. А свеча и упади. И сгорел райисполком. Как сами-то живы остались! Дед замолчал, наверное, задумался. А может, горевал о сельсовете.

- А дальше, дальше-то что было? - посыпались вопросы из темноты.

- Дальше, - обстоятельно сказал дед, - муж секретаршу бил.

- Какую секретаршу?

- Председателя секретаршу. С синей рожей секретарша ходила. У нее серебряная свадьба готовилась, она и купи ящик водки и поставь от мужа в райисполком в сейф, чтоб не выпил.

- Ну, а с сеструхой-то?

- Суд был, - радостно сказал дед. - Судом ее судили. Судья у нас новый - женщина. А в универмаге как раз сапоги должны были давать японские. Ну, милиционер прибежал сказать: он в универмаге всегда стоит, пластинки слушает. А я в это время на суде в зале сижу. И все это дело сразу раскусил. Как она, судья-то, заседание остановила - вроде бы посовещаться, - я сразу шасть в универмаг. Два раза ошибался - ложная была тревога. А в третий раз точно - завезли. Хорошо, что универмаг от суда через дорогу. Так между судом и магазином мы все и бегали. И новая судья тоже. Я был тридцать седьмым по переписке. Тридцать седьмым меня переписали. Купил красные японские. Они у нас в передней стоят теперь. Красивые, но дорогие, падлы.

- А с сеструхой-то, с сеструхой-то что? - орали уже со всех сторон.

- Присудили, - ликовал дед, - будет выплачивать в райисполком по сколько-то рублев в месяц из зарплаты. За тыщу лет выплатит.

- А что ж ее не приговорили-то?

Дед задумался. А потом сказал совсем радостно:

- А за что ж ее? Она невиноватая. Потому не с блядства легла с зятем-то. У нее Нюрка, дочка, водянкой заболела. Раздуло дочку всю. Вот она, чтоб зять на сторону не гулял… и встре-чалась в райисполкоме. Жалко ей зятя было, и дочку тоже. Все-таки не чужие.

Я даже застонал: ну конечно же! Это была она - величайшая история про Любовь. Сколько тут всего: и любовь к дочери и к зятю, и свеча, и суд, и болезнь, и кровосмешение, рок, и обнародование, и позор, и справедливости конечное торжество. Но главное - чистота! Чище я слыхивал только частушку:

Ох, тошно мне! Ктой-то был на мне: Сарафан не так И в руке пятак. Наступила тишина. И раздался оглушительный голос - голос Д. Как же все перепугались! Но тотчас в темноте захихикали… Услышав это пьяное хихиканье, мы с облегчением поняли: это вошла поддатая актриса Л. - и врубила принесенный магнитофон. На полную мощность. Голос занудливо и без выражения читал последний сценарий Д. Все благоговейно внимали… Ах, до чего мы любим голоса покойников! Включаю в воскресенье телевизор, а передо мною лицо знаменитого певца, который давно помер. И покойник глядит на меня так приветливо и поет с экрана интимным голосом: "Все еще впереди… все еще впереди…" Напоминает, родимый. "Голодные послевоенные…" - грохотал между тем в темноте голос моего друга Д., уже познавшего, что впереди. В мутном сумраке наступившего рассвета голосом Д. заканчивался "Наш Декамерон". О ЯСНОГЛАЗОЙ ЛЮБВИ Тракт. Деревенька у самого тракта. Все сверстницы давно вышли на дорогу, проголосовали - и увезли их ревущие грузовики в город, где "все свои да наши"… В городе Магадане жил теперь ее брат. Она выросла. Поднялась ее грудь, и глаза синие-синие. И все чаще выходила она продавать ягоды у дороги. И тогда тормозил грузовик, и молодой шофер с бешеными глазами:

- А ну, поедем, красивая?

Брат посылал письма из Магадана, и она читала их вслух матери. И одна у нее была мечта - в Магадан.

Брат обещал, что заберет ее. Но дни шли, и месяцы тоже, но не забирал ее брат в Магадан.

Ей восемнадцать. Время уходит. Выгоревшие волосы цвета спелого пшена и запах молока от кожи.

Ей восемнадцать и три месяца. И не остереглась. Вышла утром на тракт, тотчас тормознул грузовик, и веселое, в обрамлении кудрей лицо из кабины:

- Куды надо?

- Магадан далеко, дядечка?