Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь - Биссон Терри Бэллантин - Страница 12

– Эти теологические идеи совершенно чужды мышлению Кочевников, – объяснил Джараду Коричневый Пони, неожиданно поддержав мнение переводчика и отвергнув точку зрения Джарада. И что еще хуже – когда они перечитывали работу, внимание преосвященного Джарада привлекло примечание к «Вечным идеям», которое Чернозуб и не стер, и не подписал своим именем: «Эта концепция Девы как олицетворения утробного молчания, в котором рождается и звучит слово, соотносится с мистическим опытом…»

Коричневый Пони перевел это обратно на латынь. Свидетели последовавшей сцены не могли припомнить, чтобы когда-либо преосвященный Джарад был в такой ярости.

Страх Чернозуба, сидевшего у двери трапезной, превратился в иррациональный ужас, когда старый послушник Вушин неслышно подошел и уселся рядом с ним на скамье. На церковном наречии с сильным тексарским акцентом (хотя на самом деле он отказывался пользоваться ол'заркским диалектом тексарского), сосед пробормотал несколько слов, которые можно было принять за приветствие, после чего скрутил сигаретку, а для этого требовалось особое разрешение от аббата или настоятеля. Но Вушин был очень странной личностью, не испытывавшей потребности приносить какие-то религиозные обеты, но чей статус как политического беженца из Тексарка и непревзойденное искусство кузнеца позволяли ему уверенно чувствовать себя в стенах монастыря, хотя за спиной у него было зловещее прошлое. Он посещал мессы и соблюдал все предписанные ритуалы, но никогда не подходил к причастию, и никто не мог с уверенностью утверждать, является ли он вообще христианином. Он явился откуда-то с западного побережья, кожа, сейчас покрытая морщинами, носила желтоватый оттенок, и разрез глаз до странности разнился. Те, кто побаивался и не любил его, за спиной называли Вушина брат Топор. В течение шести лет он служил палачом при нынешнем Ханнегане и еще несколько лет – при его предшественнике, после чего впал в немилость при императорском дворе и, спасая свою жизнь, перебрался на Запад.

За три года пребывания в аббатстве он заметно похудел и быстро состарился, но его появление на скамье у зала заседания вызвало беспричинный ужас у обвиняемого, который съежился, сидя рядом. До этой минуты Чернозуб больше всего боялся отлучения – со всеми присущими ему поражениями в гражданских правах и прочими неприятностями. Теперь перед его мысленным взором всплыли острейшие ножи для кухни, топоры и косы, которые Вушин делал для садовников. «Почему, зачем этот профессиональный убийца оказался рядом, когда идет мой процесс?». Для Чернозуба не подлежало сомнению, что Вушина пригласил трибунал – но не как свидетеля. «Я его почти не знаю!» Он всегда пытался понять, осознает ли что-нибудь отрубленная голова, падая в корзинку.

Вушин коснулся его руки. Чернозуб дернулся, задохнувшись, но сосед всего лишь предлагал ему комок чистой хлопковой ваты из своей мастерской.

– Вытри нос.

Чернозуб сразу же осознал, что этот человек предлагает ему вытереть сопли, которые свисали уже до подбородка.

– На Столовой горе по ночам жутко холодно, – сказал брат Топор, давая понять, что он знает о местопребывании беглеца во время его отсутствия. Значит, и все знали.

Чернозуб нерешительно воспользовался его предложением, после чего лишь вежливо кивнул в знак благодарности, словно он соблюдает благоговейное молчание, что в данных обстоятельствах даже для него несло оттенок лицемерия.

Вушин улыбнулся. Осмелев, Чернозуб спросил:

– Вы тут из-за меня?

– Не уверен, но скорее всего нет. Думаю, что уеду отсюда с кардиналом.

Приободрившись и расслабившись, Чернозуб принял прежнее положение. Ему казалось очень странным, что Топор, который говорил на безукоризненном ол'заркском, отказывался общаться на этом языке, хотя, когда он говорил на церковном, акцент выдавал его. Кроме церковного он владел одним из наречий, которыми постоянно пользовались в аббатстве, но когда брат Топор слышал его, то сразу же уходил. Какую пользу, задумался Чернозуб, может принести кардиналу Элии Коричневому Пони или курии палач, который ненавидит своего бывшего хозяина? Неужто Церковь отступила от древнего отказа проливать кровь своих врагов?

Через час прозвонил колокол, сзывающий на ужин. Зал заседаний снова превратился в трапезную и члены трибунала приступили к еде. Когда по коридору бесшумно заструился поток монахов, Вушин встал, дабы присоединиться к ним.

– Ты не ел? – спросил он у обвиняемого. Чернозуб отрицательно покачал головой и остался сидеть. Еще до окончания трапезы в дверях показался Левион и обратился к нему:

– Брат-медик говорит, что ты должен поесть.

– Нет. Меня тошнит.

– Глупый, – сказал Левион. – Глупый и счастливый, – больше для себя, чем для Чернозуба, добавил он, возвращаясь в трапезную.

«Счастливый?» – слово застряло у Чернозуба в мозгу, но он не мог найти ему объяснения.

До него смутно доносились слова благодарственной молитвы – ужин кончился. Монахи столь же бесшумно покинули трапезную, в которой остались только члены трибунала. На этот раз Чернозуб обрел смелость смотреть на них, но никто, даже Крапивник и Поющая Корова, не бросили взгляда в его сторону, проходя мимо. За последним человеком закрылась дверь. Слушание возобновилось.

Вскоре дверь снова открылась. Кто-то вышел и остановился. Подняв глаза, Чернозуб увидел веснушчатое лицо, седеющие рыжеватые волосы и отблеск пурпура. На него смотрели зеленовато-голубые глаза. Задохнувшись, Чернозуб встал и, двигаясь как во сне, собрался преклонить колена. Кардинал Элия Коричневый Пони подхватил его под руку, когда он споткнулся.

– Ваша светлость! – хрипло произнес Чернозуб и снова попытался поклониться.

– Садись. Ты еще не оправился. Я хотел бы минутку поговорить с тобой.

– Конечно, милорд.

Чернозуб остался стоять, но кардинал, сев на скамейку, потянул его за рукав рясы, заставив присесть рядом.

– Насколько я понимаю, у тебя сложности с послушанием.

– Это правда, милорд.

– Всегда ли так было?

– Я… я не уверен, милорд. Думаю, что да, всегда.

– Ты начал с того, что убежал из дому.

– Я думал об этом, милорд. Но, оказавшись здесь, я пытался подчиняться. Сначала.

– Но ты устал от порученной тебе работы.

– Да. Мне нет прощения, но так и есть. Кардинал перешел на диалект Кузнечиков, в котором чувствовался акцент Зайцев.

– Мне говорили, что ты свободно говоришь и пишешь на нескольких языках.

– Похоже, что неплохо справляюсь с ними, ваша светлость, если не считать, что мне плохо дается древнеанглийский, – на том же наречии ответил он.

– Ты же знаешь, что большинство существующих сегодня языков как минимум наполовину основаны на староанглийском, – сказал кардинал, переходя на язык Скалистых гор. – Только произношение менялось, смешиваясь с испанским, а некоторые видят и примесь монгольского, особенно в наречиях Кочевников. Хотя эти мифы о нашествии заморских орд вызывают у меня сомнения.

Замолчав, кардинал погрузился в раздумья.

– Как тебе кажется, смог бы ты послушно служить кому-то переводчиком? Это не значит, что тебе придется часами корпеть над столом с бумагами, но ты должен переводить письменный текст так же свободно, как и устный.

Чернозуб еще раз вытер лицо ватой Вушина и заплакал. Кардинал не мешал ему тихонько всхлипывать, пока Чернозуб не взял себя в руки. Не это ли имел в виду Левион, когда оборонил слово «счастливый»?

– Например, как тебе кажется – смог бы ты подчиняться мне? У Чернозуба перехватило горло.

– Что толку в моих обещаниях? Я нарушил все свои обеты, кроме одного.

– И что же это за единственный обет, если ты не откажешься рассказать мне?

– Я никогда не был близок ни с мужчиной, ни с женщиной. Хотя когда я был ребенком… – возмущенное лицо Торрильдо всплыло в памяти при этих словах, но он отверг попытку самообвинения.

Красный Дьякон расхохотался.

– Значит, ты в одиночку нарушаешь обет целомудрия? – но, увидев, как изменилось лицо Чернозуба, торопливо добавил: – Прости мне эту шутку. Я серьезно спрашиваю тебя – хочешь ли ты навсегда покинуть это место?