Японские записи - Федоренко Николай Трофимович - Страница 21

Трагедия японских рыбаков «Счастливого дракона», жертв испытания американской термоядерной бомбы, вновь воскресила в памяти атомные ужасы Хиросимы и Нагасаки. Она вызвала гневное возмущение не только в Японии. Но вдохновители американского милитаризма, избравшие атомными полигонами удаленную от своей страны зону, отнюдь не были склонны признать вину за собой. Напротив, они цинично пытались уйти от ответственности за трагические события. «Если бы правительство США заняло более честную позицию в разрешении возникших затруднений, – справедливо подчеркивал американский ученый, доктор физических наук Ральф Лэпп, – все было бы значительно проще. Однако субъективные свойства лиц, решающих атомные проблемы в США, требования секретности в атомных делах, желание избежать юридической ответственности за несчастный случай и непонимание восточной точки зрения запутали и без того сложную ситуацию».[23]

Но уклониться от ответственности было невозможно. И американские правители решили прибегнуть к своему традиционному методу – откупиться долларами. «Я хочу уведомить Ваше Превосходительство, – лицемерно говорилось в письме посла США в Японии Джона М. Эллисона японскому правительству, – что правительство Соединенных Штатов Америки передает ex gratia в распоряжение правительства Японии, не касаясь вопроса о юридической ответственности, сумму в 2 миллиона долларов для компенсации повреждений или ущерба, нанесенных в результате ядерных испытаний на Маршалловых островах в 1954 году.

Правительство Соединенных Штатов Америки полагает, что справедливое распределение передаваемой суммы может быть осуществлено только самим японским правительством».

Содержащийся в письме термин ex gratia, по мысли его авторов, снимая с США ответственность за пагубные последствия ядерных испытаний, должен был засвидетельствовать акт великодушия со стороны США. Напрасные старания, – долларовая подачка, носившая унизительный характер, лишь вызвала новое негодование и покрыла позором тех, кто привык все измерять и покупать на деньги.

Властно воскресли в моей памяти отчаянные по своей смелости поступки – десятки и десятки тысяч демонстрантов мужественно пошли на штурм японского парламента 15 июня 1961 года. Во всеобщей политической забастовке участвовало около шести миллионов человек. Ее главный лозунг – «против американо-японского договора безопасности». Столичная вооруженная полиция оказалась бессильной перед натиском восставшего народа. Не остановили поднявшихся кровопролитие и человеческие жертвы. Не выдержали железные ворота и ограда. Лавина демонстрантов вторглась в парламент. На его территории заполыхало огненное пламя. Сгорели подожженные полицейские машины, забаррикадировавшие подступы к парламенту. Правительством овладел панический страх. Премьер-министр Киси тайно скрылся от народного гнева… А девятью днями раньше, 6 июня, вспыхнула демонстрация протеста на аэродроме Ханэда в Токио против приезда в Японию секретаря Белого дома по делам печати Хэгерти, прибывшего в Токио для изучения обстановки накануне визита Эйзенхауэра. В столкновении с полицией было ранено тридцать человек. Хэгерти чудом удалось скрыться с помощью посла Дугласа Макартура, второго племянника генерала Макартура, и его черного лимузина – дипломатической машины, а затем на американском военном вертолете.

Сорванным оказался визит президента Д. Эйзенхауэра в Токио, который на персональном самолете уже находился на подступах к воздушным границам Японии. Это было злой иронией, поистине кощунственной шуткой над главнокомандующим вооруженными силами США, который оказался вынужденным воздержаться от самолетной инспекции американских военных баз на японских островах. События летом 1961 года, помимо прочего, явились ярким свидетельством того, как глубока ненависть японцев к иноземным оккупантам, к тем, кто повинен в атомном безумии в Хиросиме и Нагасаки. Эти грозные события как бы напоминали о мудрой значимости японской народной пословицы: «Господин – это лодка, а слуга – вода; вода лодку на себе держит, но может опрокинуть». И мысль не мирится с тем, что останутся напрасными проявленное в штурме мужество, необыкновенная душевная щедрость в сражении, бесстрашная жертвенность.

А за открытым окном больничной палаты в Нагасаки стояла весна, звонко цвела японская вишня, розовая сакура. Неподалеку теснились деревья, пагода у вершины округлых гор, храм с выметнувшимися кверху краями крыши. И совсем рядом – красновато-бурая земля, неизменная зелень хвои, пенящаяся голубизна моря. Доносился запах трав. Буйно веселились свежие морские ветры. В шуме моря звучал задумчивый рассказ о вечности бытия. От громко падавших редких капель проходившего полосой дождя, крупных и горячих, заблестел белый подоконник. И мокрым он казался от человеческих слез. Порывы ветра заносили в палату невесомые снежинки вишневых лепестков. Они появлялись как чудесные символы извечной истины – утверждение жизни против смерти.

Когда люди истекают кровью и в муках лучевой болезни угасает их жизнь на родной испепеленной земле, они не исчезают, как не умирает память о них. По закону бессмертия возникает начало новой жизни, подобно тому как корни срубленного дерева дают новые побеги.

Без грима

Все еще погруженный в раздумья, Охара сэнсэй поднимается с циновки медленно и удивительно легко, подходит к стеклянной стене и, обратившись к ночной токийской панораме, будто силится что-то вспомнить, а может быть, нечто подавить в себе. И мне показалось, что у него как-то сразу опустились плечи и затряслась голова. Вскоре он возвращается на свое место, так же пластично опускается на циновку и после короткой паузы продолжает говорить спокойным и сдержанным голосом.

– Архитектура американских небоскребов, – после короткой паузы заговорил ученый, – ошеломляет своей скалообразной громадой, взметнувшимся к облакам железобетоном. Поразительна масштабность сооружений, техническое совершенство созданных на земле «скребниц неба». Модернизм интерьера и комфортабельность также не могут не привлекать внимания изумленных туристов… Но в Нью-Йорке мне постоянно казалось, что шум этого каменно-серого урбанистского гиганта безраздельно заполняет мой мозг, делает неслышными мои собственные мысли. Не спасли и монументальные цементные стены небоскребов – внутри здания круглые сутки не прекращался свистящий с завывающими нотами шум скоростных лифтов, грохочущие металлические удары стальных решеток, тупой, непрестанный гул вентиляторов и агрегатов искусственного охлаждения. Ко всему еще окончательно душил вязкий и липкий воздух, который пропитан пережженным газолином и горелым машинным маслом. Скрываясь в ненастье от злобных ветров, пронизывающих ущелья нью-йоркских небоскребов, или в часы чернильного дождя, пропитанного клейкой сажей влажности, американцы забиваются, как в щели, в пещероподобные бары. Сюда не пробивается естественный свет. Здесь неизменно стоит полуночный мрак, горят темно-красные фонари. Свесив ноги с высоких журавлеобразных стульев, они пьют здесь под воющие звуки саксофона и хриплые голоса певиц зверские коктейли, от которых головные боли не покидают человека всю неделю… И на каждом шагу жующие резинку рты, которые преследуют вас, как наваждение, повсеместно, со всех сторон… Всюду равнодушная сытость одних, неврастеническая озабоченность других. А вокруг – скалы с нависающими глыбами небоскребов, железный лязг подземки и воздушных дорог, на улицах вязкий асфальт с расплавленным варом, вместо живых деревьев и цветов – искусственные растения из химических материалов, напоминающие украшения надгробья или мертвящие атрибуты склепов.

– Но ведь и в Японии широкое распространение получили декоративные цветы из нейлона и пластических масс!

– Со дэс нэ, но не среди японцев, эстетике которых это решительно претит. Неживые, фальшивые цветы, видите ли, предназначены главным образом для сбыта иностранным туристам, чрезвычайно падким на всякого рода экзотику и непритязательные имитации, а также идут на потребу заморского экспорта – в страны Европы и особенно в Америку, там, насколько нам известно, никогда не было ни философии живых цветов, ни связанной с ними поэзии, ни самобытного для дальневосточных народов культа цветов с его специфическим языком символов и образов. Именно в этом таится одно из существенных своеобразий японской эстетики, почти недоступной и малопонятной иностранцам. Высказывания Охара сэнсэй напомнили мне довольно любопытный эпизод на выставке керамических изделий в Токио. Когда иностранные гости осмотрели многочисленные экспонаты и готовы были покинуть выставку, группа американцев заметила через полуоткрытую дверь еще один зал и упорно пыталась туда проникнуть. Но стоявший у дверей японский гид на прекрасном английском языке разъяснил им, что в том зале экспонировались «классические образцы японской художественной керамики, которые слишком утонченны, чтобы их поняли американцы».

23

Ральф Лэпп. Рейс «Счастливого дракона». М., ИЛ, 1959, стр. 130,