Пески времени - Шелдон Сидни - Страница 31

– Я хочу стать католичкой, – сказала однажды Миган отцу Беррендо.

Взяв ее за руку, он весело ответил ей:

– Наверное, ты уже ею стала, Миган, но мы подстрахуемся. Веришь ли ты в Бога Всемогущего, Творца всего земного и небесного?

– Да, верю.

– Веришь ли ты в Иисуса Христа, Сына Его единственного, рожденного и страдавшего?

– Да, верю.

– Веришь ли ты в Святого Духа, в святую католическую Церковь, в причастие, отпущение грехов, воскрешение плоти и вечную жизнь?

– Да, верю.

Священник слегка подул ей в лицо.

– Изыди, нечистый дух, уступи место Духу Святому.

Он опять подул ей в лицо.

– Миган, да войдут в тебя с этим дуновением дух добра и благословение Господа. С миром.

К пятнадцати годам Миган превратилась в красивую девушку с длинными белокурыми волосами и молочно-белой кожей, она стала еще больше выделяться среди своих сверстников.

Однажды ее вызвали в кабинет Мерседес Анхелес. Там был отец Беррендо.

– Здравствуйте, падре.

– Здравствуй, милая Миган.

– Кажется, у нас возникла проблема, Миган, – начала Мерседес Анхелес.

– Какая?

Миган ломала голову, пытаясь вспомнить, что же она могла такого натворить.

Мерседес Анхелес продолжала:

– Мы не имеем права держать здесь детей старше пятнадцати лет, а тебе уже исполнилось пятнадцать.

Миган, конечно, было давно известно это правило. Но она старалась не думать об этом, потому что не хотела признаваться себе в том, что ей некуда пойти, что она была никому не нужна и вновь могла оказаться брошенной.

– Я... я должна уйти?

Доброй амазонке было откровенно жаль ее, но она ничего не могла поделать.

– К сожалению, мы должны соблюдать правила. Мы можем найти тебе место горничной.

Миган было нечего сказать.

– Куда бы ты хотела пойти? – спросил отец Беррендо.

Пока она раздумывала, что ответить, ей в голову пришла одна мысль. Ей было куда пойти.

С двенадцати лет Миган помогала приюту тем, что ходила в город с разными поручениями, ее часто посылали отнести что-то в цистерцианский монастырь. Миган украдкой наблюдала за монахинями, пока те молились или просто ходили по коридорам, и она чувствовала, как от них веяло всепоглощающей безмятежностью. Она завидовала той радости, которую, казалось, излучали монахини. И монастырь представлялся Миган домом всеобщей любви.

Преподобная мать испытывала симпатию к этой живой сообразительной девочке, и они подолгу беседовали с ней на протяжении нескольких лет.

– Почему люди уходят в монастырь? – как-то спросила Миган.

– К нам приходят по разным причинам. Большинство хочет посвятить себя Господу. А некоторые приходят от отчаяния. Мы даем им надежду. Есть такие, кто не видит смысла жить. Мы объясняем им, что жить стоит ради Господа. Некоторые приходят сюда, чтобы убежать от мирской суеты. Другие приходят потому, что чувствуют себя брошенными и хотят быть кому-то нужными.

Последнее прозвучало ответом на мысли девочки. «Я ведь никому не была нужна, – думала Миган. – Это моя судьба».

– Я хотела бы уйти в монастырь.

Через шесть недель она приняла монашество.

И Миган наконец обрела то, что так долго искала. Она чувствовала себя дома. Здесь были ее сестры, семья, которой у нее никогда не было, и все они были равны перед Богом.

В монастыре Миган занималась бухгалтерией. Ей очень нравился древний язык жестов, к которому прибегали сестры при общении с преподобной матерью. В нем насчитывалось 472 жеста, и этого хватало для того, чтобы сестры могли выразить все, что нужно.

Когда какая-нибудь из сестер должна была обметать пыль в длинных коридорах, настоятельница Бетина, вытянув правую руку ладонью вперед, дула на ее тыльную сторону. Если у монахини был жар, она приходила к преподобной матери и прижимала кончики указательного и среднего пальцев правой руки к левому запястью. Если с какой-нибудь просьбой следовало обождать, настоятельница Бетина поднимала сжатую в кулак правую руку к правому плечу, затем словно делала ею легкий толчок вперед и вниз. «Завтра».

Как-то ноябрьским утром Миган впервые узнала, что представляет собой похоронный обряд. Умирала монахиня, и по аркаде разнесся стук деревянной трещотки, оповещавший о начале ритуала, который не менялся с 1030 года. Все, кто мог откликнуться на этот призыв, поспешили в лазарет для помазания и пения псалмов. Стоя на коленях, они молча молились, обращаясь к святым, чтобы те позаботились об отходящей душе сестры. Давая понять, что подошло время причастия, мать-настоятельница, вытянув левую руку ладонью вверх, начертила на ней крест кончиком большого пальца правой руки.

И наконец последовал знак самой смерти: одна из сестер, приставив большой палец правой руки под подбородок, слегка приподняла его.

По окончании молитвы все на час удалились, чтобы душа в полном покое покинула тело. В ногах покойной в деревянном подсвечнике горела большая пасхальная свеча – символ вечного света.

Монахиня при лазарете обмыла тело усопшей и обрядила его в монашескую одежду с черным нарамником поверх белого капюшона, грубые чулки и самодельные сандалии. Одна из монахинь принесла из сада венок из свежих цветов. Когда покойная была одета, процессия из шести сестер перенесла ее в церковь и положила на покрытые белой простыней носилки перед алтарем. Покойная не должна была оставаться наедине с Господом, и поэтому возле нее при трепетавшем пламени пасхальной свечи до конца дня и всю ночь молились две монахини.

На следующий день после заупокойной службы монахини перенесли тело по аркаде на обнесенное стеной монастырское кладбище, где даже после смерти монахини продолжали находиться в уединении. Сестры, по трое с каждой стороны, поддерживая тело на белых холщовых лентах, осторожно опустили его в могилу. По цистерцианскому обычаю тела покойных предавались земле без гроба. В заключительной части ритуала похорон две монахини стали бережно забрасывать землей тело усопшей сестры, затем все вернулись в церковь для чтения псалмов. Они трижды просили Господа о помиловании ее души:

Domine miserere super peccatrice.

Domine miserere super peccatrice.

Domine miserere super peccatrice.

Миган часто впадала в меланхолию. Монастырь дал ей покой, но полной безмятежности она не обрела. Она тосковала по тому, что ее уже не должно было волновать. Она вдруг вспомнила о друзьях, которые остались в приюте, думала о том, что с ними стало. Ей было интересно, что происходит в мире за стенами монастыря, в мире, от которого она отреклась, в мире, полном музыки, танцев и смеха.

Миган пришла к матери Бетине.

– Время от времени это происходит со всеми нами, – пыталась успокоить ее настоятельница. – Церковь называет это душевной хандрой – орудием сатаны. Не думай об этом, дитя мое, и все пройдет.

И это прошло.

Но не проходило страстное желание узнать, кто ее родители.

«Мне так и не суждено это узнать, – с отчаянием думала Миган. – До самой смерти».