Действо - Болотников Сергей - Страница 99

99

– Увы, здесь все похожи на морских свинок. Те немногие люди, что я встретил сегодня, все до единого деградировали. Кругом свинки. Что же до Волчка, то он всегда был животным.

Ткачев и Красноцветов переглянулись. Что-то роднило их с этим странным типом. Было что-то общее. Но цельной картины не складывалось.

– Он не взбесился, пока я не завел речь о Стене, – сказал Александр, – одолеть мы его все равно не можем. Стало быть, надо попробовать его уговорить.

– Какие доводы может воспринять дошедшая до белой горячки двухметровая морская свинка?

– спросил Красноцветов, – твою систему и то было бы гораздо легче уговорить.

– У него есть слабое место, – с усмешкой сказал Александр, и распахнул дверь.

– …не отягощать жизнь сомнениями, – донеслось до них, – ибо сомнения и ненужные сожаления о несбывшемся – вот наш груз, наши цепи, что путают нас по рукам и ногам…

Ткачев прикрыл дверь:

– Кто ни будь из вас имел опыт психоанализа?

– Насчет психо не знаю, но у меня брали анализ на чесотку, – ответил Валерий Золотников.

Понурый Волчок встретил осторожно подошедшего Александра благожелательно. Начальные округлые фразы о самочувствии он пропустил мимо ушей, но насторожился, когда Ткачев завел разговор о сущности счастья.

– Что ты можешь знать о счастье? – вопросил Волчок, своим хорошо поставленным баритоном, – и о его вечном антиподе если пошло на то?

– Я вижу, что тебя гнетет нечто, Волчок, – сказал Александр, осторожно присаживаясь, напротив чудовищной свинки, – может быть ты поделишься со мной своим несчастьем.

Волчок гневно засопел и передернулся всем телом:

– Что ты понимаешь! – горько сказал он, – ты такой же заложник системы, как и остальные. Твои глаза зашорены, ты живешь во сне! Ибо только спящие, да неразумные идиоты могут быть счастливы в этом жестоком мире!

Александр вдруг заметил, что у ног полусвина лежит испачканная в дурнопахнущих слюнях массивная книга с тисненым золотом переплетом. Ткачев совершенно не удивился, увидев, что Волчок читает творение некоего Карлунда Фрюнга «Основы психоанализа для морских свинок». Иного и быть не могло.

– Волчок, – сказал сетевик проникновенно, – я здесь, чтобы помочь тебе. Поделись со мной своею бедой. Я ведь знаю, как тяжело быть не таким как все.

– Что ты знаешь… – с надрывом вздохнул Волчок, – но ты прав, я не могу держать все это в себе. Не могу скрывать от мира свет нового знания. Увы. Что ж, я расскажу тебе, а ты расскажешь кому-то еще.

– Да-да! – горячо воскликнул Ткачев, – народ должен знать правду.

– Тогда слушай, – сказал исполинская и донельзя уродливая морская свинка, – это очень печальная история. История войны индивидуума с обществом. История про еще один кирпич в стене.

– Я весь во внимании, – сказал Александр Ткачев.

Еще один кирпич в стене

(или почему я стал морской свинкой).

"Теперь я вижу – жизнь моя не заладилась с самого начала, и в истоках ее кроется то, к чему я пришел сейчас. С самого начала мне приходилось испытывать гнет системы, и начиная с рождения меня окружала Стена.

Я родился тридцать лет назад в уездном городе, неблагополучной семье и грязной областной больнице. Пьяный врач, который принимал роды, не удержал меня в руках и уронил на пол, отчего в несчастных моих мозгах произошел необратимый сдвиг. От удара я испугался и заревел – и то был мой первый крик в этой полной фекалий вселенной!

Нельзя сказать, чтобы в детстве я был окружен любовью и лаской. Моей первой трапезой стала бутылочка смеси «крутыш» – в равной доле состоящая из детского питания, перловой каши и технического спирта. Каждый вечер я засыпал в своей кроватке, сделанной подобранной на свалке арматуры, а моими единственными игрушками были шустрые домашние клопы и сделанный из чугуна памятник собаке-герою в соседнем сквере. Прелесть же первого купания я познал, когда маманя по пути из роддома уронила меня в лужу.

Мои родители – настоящие советские неинтеллигенты, были людьми азартными и увлекающимися. Увлекались они в основном водкой, хотя иногда отдавали дань неизысканным плодово-овощным винам. К сожалению, я почти ничего не могу сказать об этих, без сомнения милых людях, потому что их брак продлился всего лишь два года. Что ж, все что я знаю, это то, что они жили недолго и несчастливо и умерли в один день, поубивав друг друга.

После их похорон (только много позже я узнал, что они хотели забрать меня с собой, но что-то им помешало. С тех пор мне часто снятся сны, как они зовут меня, а я бегу к ним, широко-широко раскинув руки, словно хочу обнять весь мир) я остался сиротой, хотя и не знал об этом.

На меня претендовали папины знакомые – многоопытные и многопьющие люди, но в тот момент мне не светило стать свободным. Проклятая система – свод правил и уложений поведения одних людей, по отношению к другим – бездушная машина из титановых шестеренок, бумаг и канцелярского клея – она взяла меня под свое свинцовое крыло.

Я был отправлен в муниципальный приют – интернат для бездомных детей. Один из многих, я лежал там в стальной, хромированной кроватке с инвентарным номером и смотрел в потолок, по которому в любое время года ползали жирные, откормленные мухи.

Это была младшая группа, но порядки там были куда более жесткие, нежели в старшей. Я хорошо помню это время – школа жизни началась для меня там, среди серых стен и заунывных воплей соседей.

В шесть следовал подъем. Нам всем очень хотелось спать, но включался огромный алюминиевый репродуктор на стене и он работал так оглушительно, что напрочь заглушал наши вопли. Как правило, ставили что-то оптимистическое, но искаженная картонным динамиком музыка превращалась в раздирающий уши рев. Именно с тех пор я страдаю некоторой тугоухостью и тугодумием, а также ненавижу песню: «солнечный круг – небо вокруг» с которой начиналось почти каждое наше утро.

В определенное время нас кормили из одинаковых стеклянных бутылочек с выписанными краской инвентарными номерами разведенной перловой кашей, в которую для густоты добавляли крахмал. В середине дня нас выводили в туалет.

Именно там, в младшей группе я познал злобу и жестокость человеческого стада, был подвергнут остракизму и у меня появились первые враги. На четвертый день пребывания в интернате массивный и откормленный двухлетний карапуз перебрался через низкие бортики моей кровати и придавив мне голову к подушке, отобрал бутылочку с кашей. Я плакал и отбивался – но что я мог поделать? Он ушел, покачиваясь на нетвердых ногах и гнусно ухмыляясь.

Я воззвал к справедливости – а именно к одетой в строгую мышиную униформу нянечке, которая поднимала нас каждое утро. Но система есть система и справедливости в ней нет – но чтобы понять это мне понадобилось долгих двадцать лет.

Мне сказали, что жаловаться нехорошо и отшлепали скрученной в жгут простыней, так что следы оставались с неделю и более. А карапуз вновь пришел на следующий же день и властно протянул руку к бутылке. Мне не оставалось ничего, кроме как отдать.

Так я жил впроголодь. Шли дни, мы росли, а я все не мог никак набрать достаточно веса и оставался самым маленьким в нашей группе. Злобный неприятель по кличке Бутуз верховодил среди нас и никто не мог ему сказать слово поперек. Расправа была моментальная. Теперь, я не только делился с ним кашей, но и заправлял ему кровать, а также убирался на его тумбочки. Бутуз же только жирел. В какой то момент я понял, что я его ненавижу – и это было первое сильное чувство, которое я познал.

Впрочем, у меня появились и друзья. Приятель по имени Костя, был добросердечен и всегда тайно отдавал мне часть своей пайки. Возможно, именно это не дало мне помереть с голоду.

В какой момент наша воспитательница – жестокая старая дева пятидесяти лет, улыбку которой я видел только раз, когда воспитанники принесли ей разбившуюся о наше окно дохлую птицу – объявила, что мы достаточно взрослые, чтобы сами убирать за собой. А стало быть, назначайте дневальных для чистки и уборки сортиров. Предполагалась посменная работа, при которой каждый чистит унитазы и моет пол в назначенный день. В тот же вечер, ко мне подошел Бутуз и спросил, не хочу ли я сыграть в увлекательную игру под названием «трамвай»? Чувствуя подвох, я все же согласился, и эту же ночь провел с тряпкой в руках. И следующую и последующую. Запах мочи и мокрой тряпки стал для меня родным. Я мыл пол семь дней в неделю, отрабатывая за всю группу, по пол ночи проводя в покрытых унылым зеленым кафелем стенах. А утром приходили они – воспитанники интерната и смотрели на меня с холодным презрением, как смотрят на противную слизистую тварь, вроде мокрицы, неосторожно раздавив ее кованым каблуком. Именно в такие моменты я острее всего ощущал Стену – невидимую, но от того не менее прочную, между мной и этими детьми с сытыми лицами. Между мной и обществом!