Осада Азова - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 62

Там оказалось человек пятьдесят татар. Их порубили всех без единого выстрела.

– Бывали чудеса, да улетели в небеса, – ободряюще и с гордостью сказал Иван Подкова, довольный тем, что это дело так быстро уладилось. – Счастье не лошадь, на него хомута не наденешь. Попытаем счастья в это великое донское лето.

Кто-то сзади ответил ему:

– Попытаем. Мертвым будет рай, а живым – дальше шагай. Земля русская велика и просторна.

– Верно, – сказал Томила.

Где-то справа опять залаяла собака.

– Теперь нас не обманешь, нехристь! – со смехом сказал Иван Подкова. – Наловчилися брехать по-собачьи, а мы наловчилися саблями прощатися с вами, разлучать вас навечно с землей да с белым светом.

Томила Бобырев смело пошел на лай и вскоре приволок на себе здоровенного турка в рваной одежде. Томила набил ему полон рот сырой земли и сухой травы.

– Язык-то в Азове-городе нужен будет, – сказал он. – Не стал душить.

– Тащить такую падаль в Азов? – спросил Иван Подкова.

– Зачем же тащить его? Сам пойдет, – ответил Томила. – Ноги есть, а руки свяжем. Не сбежит, а там, гляди, болтнет дельное.

Запорожцы молча подошли к крепости. Часовые тихо открыли ворота и впустили казаков в город по одному, смечая – свои ли, не затесался ли кто чужой?

В крепости началось ликованье. Донцы обнимали запорожцев, привитались-здоровались, хлопали один другого по плечу, целовались. Бабы не знали, куда их посадить, чем накормить, какое слово сказать поласковее.

– Ведь это же сила великая пришла к нам на помощь, – говорил Осип Петров. – Браты-запорожцы, лилась наша кровь на море, лилась она на поле, лилась во многих причерноморских городах и на двух реках. Прольем мы ее вместе, как родные и кровные братья, за наше общее дело.

И раздались в крепости крики радости, зажглись факелы, полились ночью над Доном боевые песни донские и запорожские.

– Не станем мы дожидаться врага, – сказал атаман Татаринов, – всю ночь до утра будем палить из пушек и пищалей по турецкому войску.

И началась пальба из крепости.

Турецкий лагерь, не ожидавший этого, загудел, за­ревел, заметался в тревоге…

Пальба продолжалась до самой зари.

Утром, когда пальба из крепости стихла, турки нашла под городом семьсот своих убитых воинов.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Главнокомандующий Гуссейн-паша ночью узнал, что в Азовскую крепость на помощь ее защитникам пришли запорожские казаки. Разъяренный главнокомандующий призвал в шатер Сейявуш-пашу и крымского хана Бегадыр Гирея. Когда они явились, Гуссейн-паша носился по шатру подобно лютому зверю.

– Сейявуш-паша! – заревел он. – Ты вчера высадил морской десант у Водяной башни?

– Твой приказ я исполнил в точности, – ответил тот.

– Сколько янычар ты поставил там?

– Пятьсот человек, восемь орудий.

– Почему же янычары ночью пропустили казачье подкрепление в крепость, тысячу неверных? Как это могло случиться?..

– Неверных оказалось вдвое больше, – спокойно сказал Сейявуш-паша. – Янычары не могли задержать их!

Главнокомандующий разразился бранью:

– Начальник десанта! Что ты сделал, дохлая свинья? Что ты сделал, жирный лжец? Шайтан! Ишак! Ты, очевидно, намерен каждую ночь пропускать в крепость казачье подкрепление?!

– На войне, – вяло сказал Сейявуш-паша, – ошибки в таких делах незбежны. К Водяной башне следовало бы доставить тысячу пятьсот янычар. Но Гуссейн-паше было угодно поставить их только пятьсот.

Гуссейн-паша злобно замахал кулаками и завизжал от ярости, как недорезанный поросенок. А когда снова обрел дар речи, то приказал:

– Принеси мне, жирная свинья, толстую палку!

Сейявуш-паша схватился за рукоять своей дорогой позолоченной сабли.

– Если ты ослушаешься меня, я немедленно сообщу обо всем султану, – прокричал Гуссейн-паша, – и тебя казнят за нерадивость!

Сейявуш-паша, склонив седую голову, вышел и вскоре принес толстую кизиловую палку, которой ГуссеГш-паша бил своих подчиненных. Главнокомандующий схватил ее и принялся остервенело колотить своего военачальника по сгорбленной спине, поднимая тучами густую пыль с его одежды, бил по длинным ногам, по рукам. Последний удар он нанес Сейявуш-паше по его яйцеобразной голове.

Сейявуш-паша, теряя сознание, повалился на землю.

– Сейчас же поставь тройную стражу у берегов Дона! – громовым голосом закричал Гуссейн-паша. – Перегороди весь Дон густым частоколом, чтобы не только человек, но и зверь, и рыба не могли бы пройти через него! Поставь у Водяной башни еще восемь, а надобно, так и десять пушек!

– Ты, – обратился он к крымскому хану, – куда ты смотрел? Где были твои татары ночью? Разве они не могли напасть на донцов и запорожцев? Разве они не могли порубить их своими саблями?

Бегадыр Гирей сверкнул на главнокомандующего орлиными глазами, сжал рукоять сабли в золотой оправе и с дрожью в голосе гневно произнес:

– Если ты отрубишь кисть моей руки, я не трону тебя. Но если ты прикоснешься ко мне твоей кизиловой палкой, я изрублю тебя саблей в мелкие кусочки. Еще ни в одном государстве такого не водилось, чтобы вер­ховный главнокомандующий поступал так унизительно со своими старшими начальниками. В своей злобе ты до­шел до того, что перенести уже невозможно. Я вижу, Гуссейн-паша, ты намерен и меня, крымского хана, бить кизиловой палкой. Остановись, сумасшедший!

Гуссейн-паша вцепился зубами в свой собственный палец и простонал:

– Принесите мне пить… Пить!

Услужливый Эвлия Челеби принес кожаный бараний бурдюк с холодной ключевой водой. Главнокомандующий выпил ее залпом и сразу как будто переродился. Он стал мягок, ласков, добр. Таким он бывал редко.

– Сейявуш-паша, ты не вздумай сердиться на меня. Я вспыльчив, горяч, жесток, как дьявол, но я милостив, ты это знаешь. Я награжу тебя, Сейявуш-паша, первого за все твои безмерные старания, за всю твою службу. Не сердись на меня.

Сейявуш-паша, прикрывая рукой окровавленное темя, тихо проговорил:

– Я не сержусь, мой храбрый и прекрасный повелитель.

– А ты сердишься? – гневно спросил Гуссейн-паша упрямого крымского хана.

– Я не нахожусь в твоем подчинении, – гордо ответил Бегадыр Гирей. – Мой повелитель – султан Ибрагим. И я не замедлю уведомить султана о твоих беспредельных жестокостях.

– Ну зачем же? Зачем беспокоить султана в такое время?

В шатер вошел, прихрамывая, скопец Ибрагим.

– Каково теперь решение главнокомандующего? – спросил он писклявым женским голосом. – Почему вы так много шумите, а ничего не предпринимаете? Ночью казаки похитили из стана двенадцать турецких воинов, шестерых крымских татар, троих немцев. Известно ли это вам?

– Как так – похитили? – удивился главнокоман­дующий.

– Разве Гуссейн-паша об этом не знает?

– Нет…

– Я все знаю, а Гуссейн-паша не знает. Это не делает ему чести. И что же вы все намерены предпринять в дальнейшем?

– В полдень после молитвы мы пойдем на приступ крепости, – сказал Гуссейн-паша.

В полдень Эвлия Челеби сотворил со всем войском молитву аллаху. Муллы нараспев прочли самые воинственные стихи из Корана. Усердия в молитве было много, надежд на счастливый исход битвы – еще больше.

После молитвы из шатра главнокомандующего торжественно вынесли большое султанское знамя. Все войсковые знамена склонились перед ним. Разноголосо затрубили трубы, раскатистым громом ударили барабаны.

Главнокомандующий со своей многочисленной свитой взошел на высокий курган и величественно остановился. Он вгляделся в крепкие стены крепости, в суровые стены высоких многоугольных и круглых башен и поднял красный стяг на высоком древке.

Из замка Иогурды-бабы по этому сигналу ударили двенадцать больших пушек. Двенадцать пороховых облаков поднялись над замком и, медленно рассеиваясь, стали подниматься к небу. Со стороны Водяной башни ударили еще шестнадцать пушек. С острова Тимура раздался залп еще восемнадцати пушек. По южным воротам крепости ударили тридцатью четырьмя пушками. А за ними со всех сторон стали грохотать еще четыреста орудий.