Под флагом ''Катрионы'' - Борисов Леонид Ильич - Страница 29

29

– Это моя мать, Хэнли, – поправил Луи.

– Мать? Если это действительно так, то она чем-то недовольна.

– Она приняла вас за отца одной ненавистной ее сердцу девицы, – с трудом попадая в шутливый тон своего друга, произнес Луи.

– Я компрометирую вас? – спросил Хэнли.

Вместо ответа Луи обнял его и затянул песню про моряка, сбившегося с курса в океане. Хэнли, не зная слов песни, гудел октавой и дирижировал обеими руками. «В завтрашних газетах о нас напишут в городской хронике», – подумал Луи.

Газеты никак и ничем не откликнулись на не свойственную жителям Эдинбурга выходку бородатого и длинноволосого, как о том отзывались знакомые семьи Стивенсонов, желая тем указать на недопустимое поведение их сына.

– Они все пуритане, ослы! – выходил из себя Луи, выслушивая сетования отца и матери. – Хэнли достойнейший человек! Я люблю его и презираю так называемый этикет и чванные приличия! Что может быть священнее дружбы!..

Вскоре Хэнли выписался из госпиталя и поселился в ветхом домишке неподалеку от университета, а Луи исполнил наконец желание отца, получив диплом на звание адвоката. От работы в суде он все же отказался.

– Почему? – спросил сэр Томас. – Тебе уже двадцать пять лет.

– Еще год, два – и меня будут знать как писателя, папа. Аминь!

– Помилуй тебя боже, – без иронии проговорил сэр Томас. – Друг мой, – начал он не совсем уверенно, – твой дядя Аллан получил письмо от Боба. Мой племянник живет в Париже и пишет картины. Он примкнул к барбизонцам; не понимаю, как случилось, что его приняли! Или там все такие, как твой двоюродный братец Боб?

– Боб, папа, хитрый человек, – усмехнулся Луи. – Он напишет портрет и сделает глаза ярко-желтого цвета.

– Такие бывают? – изумленно спросил сэр Томас.

– Конечно, нет. Но портрет с ярко-желтыми глазами нельзя назвать бездарным, – невольно думаешь: а что, если в этом заложена некая мысль, идея? Один подумает, другой за эту некую мысль подвалит.

– Но кого же, в таком случае, обманывают? – спросил сэр Томас. – Маяк без фонаря не построишь и нельзя вместо фонаря поставить клетку с попугаем!

– В искусстве, папа, а в живописи прежде всего, это возможно, – рассмеялся Луи. – Один мой приятель изобразил на полотне огромную чайную ложку и на ней огромного взъерошенного зеленого кота. Публика хохотала, газеты бесновались, художник стал знаменитым человеком. До сих пор он малюет на полотне собачьи хвосты и синих коров с пятью ногами.

– Ничего не понимаю, – чистосердечно признался сэр Томас. – Хотел бы я взглянуть на портреты, которые пишет Боб.

– Я поеду и взгляну, папа, и доложу тебе, – немного подумав, сказал Луи. – Отпусти меня на опушку леса Фонтенбло, в деревню Барбизон! Старики барбизонцы давно в могиле, но мне очень хочется пожить среди людей моего возраста.

– Когда ты угомонишься, Луи! – с нестрогим упреком воскликнул сэр Томас и притянул к себе сына, как делал это двадцать лет назад. Руки его дрожали, взгляд выражал мольбу. – Подумай, Луи, я на пороге старости, ты уже мужчина. Ты собираешься писать романы. Помоги мне бог дожить до этого времени, и твоей матери также. О всех писателях, насколько мне известно, после их смерти пишут биографии. Что напишут о тебе? Как трудно будет тому, кто вздумает изобразить твою жизнь! Одно сплошное непостоянство – сегодня здесь, завтра там… Невеселое существование бродяги, полное отсутствие своего лица, вздорные мысли, нелепые поступки. Сейчас тебе хочется покинуть семью ради каких-то барбизонцев, бродяжить по Франции, преступно расходовать свои силы. Ты должен помнить, родной мой, что ты нездоров, что у тебя больные легкие, слабое сердце. Береги себя хотя бы ради литературы, если я и мама стали для тебя чужими людьми… Ты и не подозреваешь, как убивается бедная мама, сколько слез… А, да что говорить! Уезжай! Трудный, тяжелый человек!

Он оттолкнул от себя сына, встал, качнулся. Луи поддержал отца, обнял. Сэр Томас молча поцеловал его в лоб.

– Надолго? – спросил он, глядя сыну в глаза.

– Во мне всё кипит, папа, – ответил Луи на всё, о чем только что говорил отец. – Моя мечта – поселиться в горах Шотландии, но там понастроили себе коттеджей унылые мои соотечественники… Вот у кого, папа, ярко-желтые глаза! Да, Боб прав, если только он имел в виду англичан! В моих жилах кровь бродяги. Я и в самом деле потомок Роб Роя. Мне уже двадцать пять лет. Мне еще только двадцать пять лет…

– Женись, отыщи себе пристанище, успокойся и начни трудиться, – властно заметил сэр Томас.

– Хорошая мысль! – воскликнул Луи. – Завтра же отправлюсь на поиски жены!

– Для этого нет надобности уезжать в Париж, – невест много и у нас, в Шотландии, Луи.

– Была одна, папа, но ты…

Сэр Томас молча сунул в руки сыну чек на предъявителя и вышел, хлопнув дверью.

Месяц спустя он хлопнул дверью еще раз, когда Луи подал ему воскресную газету и обратил его внимание на восьмистишие под названием «Девушке с гор» за подписью Хэнли.

– Читай вслух, папа, – попросил Луи. – Стихи нерифмованные, ты любишь такие. Читай!

Сэр Томас начал читать:

О тебе, Кэт, мне рассказывал мой друг,И вот я вижу тебя, Девушка с гор…Ты унижена, как моя родина,И горда и прекрасна, как она.

Дальше сэр Томас читать не стал. Он кинул газету на стол, поднялся с кресла и вышел из кабинета, яростно хлопнув дверью. Луи рассмеялся. Но он был бледен, когда вслух, для себя, перечитывал стихи Хэнли…

Часть четвертая

Скитания

Глава первая

О вещах весьма высоких, серьезных, личных

Луи воспринимал Париж как город литературных героев, которые никогда не казались ему вымышленными. В Лондоне он встречал только одних диккенсовских злодеев, чудаков, карикатурных добродетельных дам и несчастных мальчиков. Персонажи Диккенса разгуливали не только по улицам Лондона, они колонизировали всю Англию, проникли в частные дома и конторы, забрались на сиденья омнибусов и встали за прилавками магазинов, уселись за школьные парты и заняли все кресла у всех каминов во всех домах.

Только Диккенс, только он один, словно английская литература с него началась и им кончалась.

В Париже невозбранно жили и действовали герои всех литературных произведений, какие только были созданы гением Франции. Чаще всего встречались персонажи романов Бальзака. Растиньяк преследовал Луи ежедневно везде и всюду. Папаша Горио бродил чаще всего там, где его прописал Бальзак, – на улице Нев-Сент-Женевьев, между Латинским кварталом и предместьем Сен-Марсо. В центре города расхаживал приехавший из провинции месье Гранде. Мадам Нюсинген пешком не ходила, Луи видел ее только в экипаже под фиолетовым зонтиком с кружевами, который она держала высоко поднятым над своей головой. Что же касается толпы, то и ее представители обращали на себя внимание и запоминались благодаря Бальзаку. Луи не просто казалось, – он был убежден, и так оно, очевидно, и было, что весь Париж создан прежде всего Бальзаком, а до него, что очень трудно и почти невозможно проверить, – Александром Дюма и Гюго. Персонажи Золя жили в особняках и на улице показывались редко. Не было нужды ехать в провинцию, чтобы познакомиться с мадам Бовари, – это она под руку со своим мужем степенно шагала вечером по набережной Сены, не поднимая глаз и не выпрямляя чуть согнутого стана.

Мими и Мюзетты легкомысленного, но цепко наблюдательного Мюрже порхают на всех улицах и площадях. Здравствуют и кое-как благоденствуют Фромоны-младшие и Рислеры-старшие Альфонса Доде, этого Диккенса Франции. Но как живуч, пронырлив и бессмертен преуспевающий Растиньяк! В Париже он и на улицах, и в домах, и в кафе.

«Каких людей создам я?» – спрашивал Луи, делая ударение на последнем слове, состоящем из одной буквы, – слове, одновременно и гордом и униженном и почти всегда нескромном по своей коварной интонации. «Пройдут годы, в кафе, за столиком которого сейчас сижу я, войдет молодой писатель, и ему также будет чуточку не по себе от обилия Растиньяков, и в то же время он позавидует художнику, сумевшему создать столь живой, – бессмертный, может быть, характер… Этот молодой писатель непременно должен увидеть и того человека, которого пустил в жизнь Роберт Льюис Стивенсон…»