Жюль Верн - Борисов Леонид Ильич - Страница 40

Придется написать что-нибудь про девицу, влюбленную в клерка из банка. Кавалер катает свою даму в лодке, потом объясняется в любви. Луна. Музыка. Серпантин и конфетти. Нужно спросить кого-нибудь, как и что говорят, объясняясь в любви. Страница пейзажа. Две страницы нежных чувств цвета горных вершин. Первый поцелуй. Разговор про маму и папу. Еще немножко про луну, которая заливает влюбленных пышным светом, подобно прожектору в «Историческом театре».

Три дня подряд Иньяр и Жюль обедали у Барнаво. Старик переменил место, он служил теперь в маленьком театрике курьером. Жюль спросил, нет ли там и для него местечка.

— Попробую, — сокрушенно произнес Барнаво. — У меня легкая рука, мой мальчик.

Рука у Барнаво оказалась легкой: директор театра принял Жюля на должность своего секретаря, выдал аванс в размере тридцати франков. В ближайшее воскресенье обед состоялся в кафе «Синяя звезда», — на этот раз угощал Жюль. Иньяр дал слово, что ровно через две недели кормить своих друзей в кафе «Барабан и флейта» будет он.

— Я сочиню что-нибудь такое, что наверное пойдет, — сказал Иньяр. — Ты, Жюль, напишешь текст. Пятьдесят франков мы заработаем.

— Мне такие фокусы не нравятся, — вздохнул Барнаво. — Этак можно жить до самой смерти и тосковать каждый день. Если ты, мой мальчик, пристроился в театре, — значит, нужно постараться сделаться директором или уйти. Я сторонник быстрого продвижения. Если вы, Аристид, пишете музыку — нужно однажды в жизни сочинить такую музыку, чтобы она играла и после вашей смерти. Боюсь, что в следующее воскресенье я буду обедать на ваш счет… Еще через неделю приду на обед к тебе, Жюль. Потом вы дадите мне возможность накормить вас обоих. И так до бесконечности. Это очень нехорошо, дети мои!

— Мы в этом не виноваты, — сказали Иньяр и Жюль. — Повинны обстоятельства.

— У обстоятельств должны быть фамилии, — тоном мудреца изрек Барнаво.

— Изволь, — оживился Жюль. — У моих обстоятельств фамилия двойная: Верн — Шевалье. Одно обстоятельство желает видеть меня в тоге адвоката, другое — в старомодном сюртуке кисло-сладкого литератора. Как победить эти обстоятельства?

— В следующее воскресенье милости прошу на обед ко мне, — сказал Барнаво. — К обеду, помимо вина, будет сюрприз. Итак, в три часа в подвале моего театра, комната номер три. Стучать четыре раза, на пятый входить, дверь никогда не закрывается.

Обед у Барнаво в подвале под сценой был картинно изображён самим Жюлем: он решил записывать всё, что случается в его жизни значительного и интересного. Эти записи он назвал «Картотекой души».

«21 ноября 1851 года. Обед у Барнаво. Сказочно огромный котел супа с невероятно большим куском мяса, которое мы рвали зубами. Добрейший, мудрейший, благороднейший Барнаво зажарил утку и самолично испек не менее полусотни пирожков с вареньем. Вина хватило бы на двенадцать алкоголиков. Были фрукты, сигары и много остроумия. Я не могу понять, откуда у Барнаво деньги…

На обеде присутствовал суфлер театра Густав Дега. В семь часов ему нужно было залезать в свою будку, но он так напился, что не в состоянии был сказать, где и у кого находится. Мы его спрашивали об этом, и он отвечал, что сидит и дремлет в своей будке и актеры — что за чудо! — так хорошо вызубрили свои роли, что суфлеру нечего делать. В шесть вечера он подставил голову под кран и так держал минут десять, после чего заявил, что теперь он готов не только суфлировать, но и играть самого короля Лира.

Очень много пил Блуа. Он-то и оказался сюрпризом, Блуа приехал в Париж потихоньку; он, по его словам, недурно устроился в деревне, где нашел место школьного учителя. Как грустно, что я ничем не могу помочь бедному Блуа… Я пригласил его переночевать, Аристид ничего не имел против. Мы теперь живем на бульваре Бон-Нувель, отсюда десять минут ходьбы до моего театра. Я читал мои рассказы Блуа. Он выслушал и сказал: «Это совсем не то, что вы должны делать, но не печальтесь; вы, как я вижу, из тех, кто созревает медленно, а следовательно, и верно; мне подозрительны скороспелки…»

24 ноября. Меня переманил к себе Жюль Севест, я служу в «Лирическом театре», это бывший «Исторический». Севест взвалил на меня: заключение контрактов с актерами, разговоры с цензурой, улаживание конфликтов и ссор между актерами и недоразумений между ними и директором, приобретение реквизита, организацию и проведение репетиций, составление текста афиш… Скоро он потребует, чтобы я выводил на прогулку его собаку и кормил его кошек. Спасибо Барнаво, — он взял на себя актерские ссоры.

27 ноября. Я был в гостях у моего кузена Анри Гарсе. Он преподает математику и физику. Заинтересовался моими карточками, дал слово, что придет ко мне в самые ближайшие дни. «Я могу пригодиться тебе, Жюль, — сказал Анри. — Ты знаешь то, чего не знаю я, и наоборот, — и тут я знаю больше твоего».

2 декабря. Пьер Шевалье предложил писать совместно с ним пьесу. Что ж, попробуем. Уехал Блуа.

5 декабря. Написал не рассказ, а всего лишь схему чего-то на рассказ похожего, назвал «Мастер Захариус» — о человеке, который в обыкновенные часы вложил часть своего существа. Старик умирает, и останавливаются механизмы, сделанные его руками. Рассказ не получился. Повторяю — есть ехема. Отложил, надо подождать. Пьер Шевалье меня подстегивает, я переступаю с ноги на ногу.

3 февраля 1852 года. Кончили пьесу «Замки в Калифорнии». Сюжет принадлежит Шевалье, текст мой. Поправки моего соавтора.

8 февраля. Мне исполнилось двадцать четыре года. Что я собою представляю? Что такое этот Жюль Верн, человек, который весьма часто сильно не нравится мне? Никак не разберусь… Получил подарки: Барнаво на голове притащил хорошее кресло. Жанна прислала букет цветов. Пьер Шевалье выдал аванс — сто франков, они не записаны в кассовые книги…»

Глава тринадцатая

«Войдите, Жанна!»

Неудачи, необеспеченность, случайные заработки и обременительная работа в «Лирическом театре» вконец извели Жюля. Он стал угрюм, неразговорчив, раздражителен. Друзья не понимали, что с ним. Даже Иньяр, обладавший характером мягким, уступчивым, всегда и во всем соглашавшийся со своим другом, однажды не вытерпел.

— За что ты обижаешь меня? — спросил он, чуть не плача. — Что я сделал тебе?

Жюль только скрипнул зубами. Ему казалось, что никто не понимает его; он был уверен, что ему просто не везет, что он рожден для лучшей доли. Юрист, черт возьми! Юриспруденция — штука страшная, фальшивая, циничная. Но и писание либретто — занятие не из веселых, и именно потому, что тут протоптана дорожка, в либретто вставляешь не стихи, а стишки, остроты преподносишь такие, что самому совестно, — однако зрители аплодируют, кричат бис как раз там, где следует кидать на сцену гнилые яблоки и свистеть в два пальца.

В январе пятьдесят третьего года Жюль серьезно заболел. Иньяр пригласил врача и всех друзей и знакомых своих. Врач осмотрел, выслушал больного и сказал:

— Меланхолия, невралгия, упадок питания. Советую пригласить специалиста. А пока — путешествие, пусть и недальнее и недолгое. Хорошее питание и гимнастика обязательны.

Пришел Барнаво, а за ним Пьер Шевалье, суфлер и директор театра. Он сообщил приятную новость: оперетта «Игра в жмурки», написанная Жюлем в соавторстве с Карре и Иньяром, будет поставлена на следующей неделе. По словам директора, «Игра в жмурки» займет каждые вторник и субботу; в переводе на деньги — это и путешествие и гимнастика.

Барнаво предложил взять напрокат парусную лодку и совершить путешествие по Сене. «Вода — вещь целебная, — сказал Барнаво, — я вообще уважаю жидкости!»

Этим он намекал на то, что ему часто приходится слушать опереточные остроты.

Пьер Шевалье советовал лежать в постели, читать Дюма и спать не меньше пятнадцати часов в сутки.

— Вы противоречите себе, — заметил Барнаво. — Читать Дюма и спать… это невозможно, сударь! Я предлагаю путешествие, настаиваю на нем!