Одинокое место Америка - Борисова Ирина - Страница 27

Марина боролась за свое счастье до последнего. Она написала Джерри несколько писем, в которых пыталась вызвать в его памяти все детали их прекрасной любви. Она купила и послала подарки всей его семье, и даже новорожденной внучке, а для Джерри заказала картину моста, на котором они целовались. В письмах она говорила Джерри, что впереди у них — новая счастливая жизнь, а прошлое отжило свой век, но все было тщетно. Джерри оплатил ее отдых в Сочи, и больше Марина о нем не слышала.

Наверное, он интуитивно почувствовал, что если у мужчины и нет другого выбора, как быть краеугольным камнем в мирозданье более сильной женщины, то в его годы тяжело уже вписываться в новую систему координат, параметры которой к тому же непредсказуемы. Возможно, он с грустью и сожалением вспоминал Тамару, покинутую им в аэропорту с ее одинокой розой, и думал, что где-то на свете все-таки бродят и слабые женщины, надеющиеся прислониться к более сильному мужчине, но агрессивные носительницы собственных мирозданий вечно оттесняют их в сторону.

Марина еще какое-то время надеялась, что Джерри прилетит к ней в Сочи, а, вернувшись из Сочи, еще долго ждала его звонка. Джерри удовлетворял всем ее требованиям к оптимальному браку, и она уже привязалась к нему, но больше всего ей было жалко всех написанных ею замечательных писем, потому что разве не собственные эмоции мы более всего ценим в любви?

И все же, как человек, не сдающийся даже самым тяжелым обстоятельствам, она продолжила свой поиск. Она написала еще большое количество писем, она встретилась со многими мужчинами, которые либо не удовлетворяли ее понятию о достойном претенденте, либо сами считали ее чересчур подавляющей особой. Один из них позже жаловался, что Марина водила его в музее за руку от картины к картине, не давая даже задерживаться у тех, которые не считала достойными внимания сама.

— Но я же не могу измениться! — резонно возражала Марина, узнавая от меня о подобных претензиях. — Это значит лишь то, что я должна найти человека, который примет меня такой, какая я есть.

И она, в конце концов, нашла такого человека. Он превышал все заданные ею параметры, он был серьезен, вдумчив, богат — шепотом Марина говорила мне, что он был почти миллионером, — но он был на сорок лет ее старше. Все уже в жизни познавший, скучающий, нуждающийся в ком-нибудь, кто обеспечил бы ему всплески адреналина в крови, он снисходительно наблюдал за тем, как Марина помещает его в свою жизненную систему координат и, забавляясь, исполнял те функции, которые она в ней на него возлагала. Он с любопытством слушал рассказы Марины о непостижимой российской жизни, он дарил ей не очень нужные и очень дорогие вещи, он возил ее в далекие страны. И взвешивая все «за» и «против», Марина говорила мне, что, конечно, о любви здесь речь не идет, но за последний год она написала уже столько писем, что не может больше растрачивать сокровища души перед еще новыми и неизвестными ей людьми, и что в реальной жизни всегда есть предел, на котором надо остановиться.

— И потом я уже слишком хорошо выучила язык, чтобы дать ему пропасть вот так зря , — приводила Марина последний довод, который являлся для нее, как для человека, привыкшего все доводить до конца, решающим.

Когда мы обеднеем

Когда мы обеднеем, мы уже не съездим в Турцию, но это будет не так и важно, потому что мы там уже были. Когда мы обеднеем, у нас будет мало одежды, но и сейчас нам часто не купить самых необходимых вещей, потому что некогда озаботиться. Когда мы обеднеем, у нас не будет денег, чтобы хватать, не глядя, еду в ближайшем универсаме или втридорога обедать в кафе, но у нас появится время ходить на рынок за дешевыми и свежими продуктами. Когда мы обеднеем, у нас, вообще, появится время: мы сможем смотреть на закат, долго болтать по телефону, читать книги не на бегу, в метро, а с чувством и толком дома, на диване, или даже, может быть, в строгой тишине читального зала. Когда мы обеднеем, мы не будем целыми днями колесить по делам по городу, лавируя в потоках машин, стоять в пробках на жаре, дыша выхлопами огромных грузовиков слева и справа, мы сможем неторопливо растить кабачки на старой даче, слушать пение птиц, ходить вечерами купаться, вдыхая запахи трав и цветов у реки, узнавая о ее приближении по детской восторженной многоголосице и плеску воды на песчаном пляже.

Когда мы обеднеем, у нас появится время и для забытых теперь друзей, мы будем, как прежде, встречаться, пить пиво, дешевое вино или, на худой конец, чай, разговаривать обо всем на свете, и в наших глазах будет, как и раньше, если и не огонь неосознанных мечтаний и надежд, то теплый огонек любви друг к другу.

Когда мы обеднеем, мы сможем посвятить свою жизнь внукам, сидеть с ними, кормить их, читать им вслух хорошие книги, дать им все то, что мы недодали детям, потому, наверное, и захваченным Интернетом и МТV.

Когда мы обеднеем, наш дом снова заполнится дешевыми, но памятными вещами, каждая из которых, как вещи наших бабушек, будет ценна не стоимостью, а воспоминаниями об обстоятельствах, при которых она к нам попала, и наше жилище вновь обретет индивидуальность, уничтоженную казенностью евроремонта.

Когда мы обеднеем, это будет, наверное, не так и страшно, как казалось нам в начале нашей безостановочной гонки, наше поражение в ней будет для нас, возможно, милее победы, и продолжая свою борьбу, мы скажем друг другу уже без страха, а с улыбкой, будто мечтая о чем-то скорее несбыточном, но желанном: «Когда мы обеднеем. . .»

Заколдованное королевство

Это королевство было малонаселенное, в нем жили только королева и ее единственный подданный, он же рыцарь, паж и трубадур. Королеву звали Абигайль, ее подданного звали Ховард, а я была единственный зритель, вернее, слушатель, перед которым паж королевы разворачивал хронику своего служения.

Он почему-то выбрал меня, чтобы поведать историю своей жизни, а, скорей всего, я подвернулась в Интернете случайно, а ему было проще поделиться с совершенно незнакомым человеком. Он так стремительно раздернул передо мною занавес над сценой своей жизни, он расцветил свое королевство такими яркими красками, что я невольно остановилась, заслушалась, и сама не заметила, как хроника королевства меня захватила.

Ховард познакомился с Абигайль у бассейна в жилом комплексе штата Айова, где он сидел и читал рассекреченные Пентагоном технические материалы, а Абигайль была гостьей на вечеринке у бассейна. Абигайль была самой красивой девушкой на вечеринке, веселясь, она кинула лосьон от солнца в зачитавшегося студента, требуя втереть этот лосьон ей в спину. Успев поймать бутылочку, Ховард увидел Абигайль, подошел к ней, осторожно втер лосьон в ее нежную кожу, назначил ей свидание, и уже на первом свидании, сам от себя того не ожидая, спросил ее, согласится ли она стать его женою, а она ответила: «Да, но мы поговорим об этом после», и с тех пор они не разлучались, хотя поженились только через полтора года и никогда больше не вспоминали ни этот его вопрос, ни этот ее ответ.

Через тридцать лет их королевство по-прежнему существовало, пережив период подъема, когда Ховард учился в одном из лучших университетов Америки, а потом они с Абигайль переезжали из штата в штат. Королевство пережило и период расцвета, когда, осев, наконец, в Калифорнии, они основали собственную консультационную фирму, и Ховард принимал участие в ряде блестящих электронных проектов. Хроники Ховарда, которые он присылал мне в Россию, относились к периоду зрелости и стабильности, в который к тому времени вступило королевство, они относились к поре подведения итогов, они, собственно, и были итогом яркой и счастливой жизни Ховарда и Абигайль в их яркой и счастливой стране.

Свое первое письмо Ховард написал в весенний полдень, придя в офис из сада, где он срезал пасхальный букет для Абигайль, усевшись за компьютером с бокалом пива, жмурясь от бьющих в окно солнечных лучей. Первое письмо Ховарда было гимном Абигайль: она была красавицей из рода знаменитых алмазных магнатов, и в ресторанах Нью-Йорка ее узнавали известные бродвейские актрисы. Абигайль и сама была похожа на кинозвезду: выходя из отеля в Лос-Анджелесе во время очередных Голливудских празднований, Абигайль наталкивалась на толпу, бросающуюся к ней с криком «Вот она!» и, не имея понятия, за кого они ее принимают, Абигайль невозмутимо раздавала автографы. Королевство Ховарда сделалось абсолютной монархией не сразу: поначалу он лишь с любопытством наблюдал за стройной и дерзкой девушкой, летающей по их первому семейному дому, отдающей ему приказания и негодующей, если он недостаточно старательно их исполнял, употребляющей при этом такие слова, что и матросы, случись они поблизости, в смущении заткнули бы уши. Позже Ховард оценил ясный и быстрый ум Абигайль, великолепную память, деловую хватку, бесстрашную решительность. Еще позже, когда Абигайль стала настоящим, хоть и неофициальным боссом их фирмы, когда она стала управлять ее стратегией, оставив Ховарду то, в чем он был по-настоящему талантлив — электронный дизайн, и дела фирмы пошли в гору, Ховард окончательно уверовал в блистательные способности Абигайль и признал ее первенство как в бизнесе, так и в других сферах жизни.