Спрятанная война - Боровик Артем - Страница 41

Бывает лак, на котором не остается царапин – хоть гвоздем скреби. Похоже, Ан…енко был покрыт таким лаком.

– Ой, мальчишки! – вдруг воскликнула женщина, и легкая печаль тронула ее улыбку. – А что же вы будете делать, когда кончится война? Что вы будете делать, когда вернетесь? Что вы, мои любимые, будете делать без войны? Без Афганистана? Бедные вы мои, бедные…

– Выпьем за Академию Генштаба! – предложил Д. и, обняв Ан…енко, поцеловал его в губы.

Женщина протянула руку и включила радиоприемник на столе. Раздался далекий голос Софии Ротару. Мечтательно прислушиваясь, Ан…енко сказал:

– У Софии началась вторая молодость. Она налилась соком зрелости.

– В самый бы раз а? – подмигнул мне Д. и сделал движение руками, повторяя изгиб женских бедер.

– А вот Гурченко, – чуть подумав, с печалью в голосе проговорил Ан…енко, – начала сдавать.

– Ой, мальчишки! – всплеснула руками женщина, явно недовольная тем новым направлением, в каком шел разговор. – Неужели в Термезе опять будет холодно?

– Не бойся, – успокоил ее Д., – нам с тобой будет тепло.

– И даже жарко, – уточнил Ан…енко.

– Давайте выпьем за любимых женщин! – почти выкрикнул Д. Глаза его сверкали. – Пьем стоя!

Он зажал стаканчик между левой щекой и ребром правой ладони, отставив локоть. Сделал резкое движение, и стаканчик, несколько раз повернувшись вокруг своей оси, оказался у самого рта. Д. резко запрокинул голову и осушил его, чуть притопнув ногой.

Постучавшись в дверь, вошел командир минометной батареи. Собрав со стола грязную посуду, он молча исчез.

Проводив его тяжелым взглядом, Ан…енко сказал:

– Вот мое семейство. – И протянул мне цветную фотографию жены и детей.

То была на редкость красивая семья. Я хотел сказать об этом Ан…енко. Но вдруг вспомнил 23-е января и промолчал.

– Я недавно ГАЗ-24 купил, – зачем-то добавил Ан…енко.

Д. опять крепко обнял его и поцеловал взасос. Потом вдруг, отпрянув, спросил меня:

– Хотите, мы подарим вам видеомагнитофон?

– Благодарю, – ответил я, – надеюсь, что смогу сам когда-нибудь заработать на эту штуковину.

– Бедный, но гордый! – засмеялся Ан…енко.

– А оружие вы везете домой? – не унимался Д.

– Я бы и рад, да ведь в Хайратоне таможня всех нас перетрясет, – ответил я.

– Бедный, гордый, да еще и наивный! – Д. от души рассмеялся.

– Полковник Д. шутить изволит, – сказал Ан…енко, сдвинув брови. – Вы совершенно правы: в Хайратоне таможня, и лучше не рисковать. Ну, а теперь есть смысл соснуть минуток триста, а?

XXVI

На следующий день я поднялся рано. Разбудил стеклянный перезвон выстиранного накануне, но промерзшего за ночь белья.

– Ух, холодрыга… – издалека донесся до слуха мой же голос.

В комнату вбежал Славка Адлюков.

– Ну что, – улыбнулся он, стреляя по сторонам блестевшими глазами, – ноги в руки – ив горы?

В семь утра предстояло восхождение на высокогорный сторожевой пост «Тюльпан». Как сказал Ушаков, вообще самое последнее восхождение на этой войне.

Когда я побрился, караван уже был готов. Забив рюкзаки дровами, углем, рисом, маслом, сахаром и табаком, боеприпасами для подствольных гранатометов, автоматов и миномета мы аккуратно сложили их у адлюковской комнаты.

– Держите между собой д-дистанцию не меньше десяти шагов, – напомнил перед выходом Ушаков. – Сапер потопает первым. Караван – в двадцати шагах за ним. Идти в след: помнить о минах. В случае, если вас обстреляют и потребуется помощь снизу, п-пускайте красную ракету. Все ясно?

Я надел два свитера, бушлат, ватные штаны, а поверх горных ботинок – чтобы не промочить ноги – чулки от ОЗК.

МТЛБэшка подбросила нас к исходной точке, и мы пошли.

Горы горбатились под тяжестью снега. Ноги утопали в нем по бедро. Ветер и солнце действовали похлеще слезоточивого газа: слезы выкатывались из слепнувших глаз, сосульками замерзали на ресницах.

Мы двигались по белому ущелью, словно муравьи по ложбинке человеческого позвоночника, шаг за шагом вскарабкиваясь на ослепительно сахарный хребет.

МТЛБ внизу, на дороге, теперь казавшейся юркой змейкой, превратился в песчинку, но сознание того, что к нему припаян «Василек»[44], действовало успокоительно.

Ветер насквозь продувал шерстяную шапку, и мокрые волосы постепенно превращались в ледяной панцирь. Отстегнув от ремня шлем, я надел его и услышал, как с металлическим звоном забарабанила по нему метель.

Вскоре мы миновали пустой кишлак с полуразрушенными обугленными стенами и пробоинами в крышах.

Перемогая вой вьюги, Адлюков крикнул сержанту Рахимову, чтобы тот поглядывал на кишлак, когда мы пройдем его.

Вдалеке, по ту сторону дороги, почти у самого горизонта, работала авиация. Горы вздыхали, но стоически выдерживали многотонные удары, а ветер изредка доносил до нас их глухие стоны: у-ух.., ох-х.., ух-х.., о-ох…

Бесконечные хребты образовывали сложную, словно церковный орган, пневматическую систему со своими звуконагнетателями и воздухопроводами, а ветер с Панджшера, этот бестелесный дух девятилетней войны, носясь между горами, исполнял концерт, подолгу выдерживая в басу звуки печали и тоски, аккомпанировал маленькому отряду людей, упорно карабкавшихся куда-то вверх.

Чем круче и выше склон, тем меньше снега на нем. Под ногами осталась лишь многометровая ледяная корка.

Мы ползли на карачках, придавленные рюкзаками. Вязаный подшлемник то и дело падал на лицо, вьюга забивала смерзшиеся глаза и ствол АК. Сапер впереди бессмысленно стучался шомполом в лед. Уж было не видно МТЛБ внизу и все еще – поста наверху. Где-то в немыслимой вышине поднебесья, на фоне неба, белели пики гор, окруженные ореолом пурги.

Вдруг впереди, прямо над головой, угрожающе вырос многометровый валун. Казалось, раздайся один-единственный выстрел или согреши ты еще хоть раз в своей жизни, нарушь тем самым хрупкий баланс добра и зла в мире – и камень обрушится на тебя. Но чья-то спасительная воля из последних сил удерживала его на месте.

Над нашими головами кружила тощая птица с крючковатым клювом. И, похоже, предвкушала аппетитную трапезу, поглядывая на отряд. Солдат впереди меня, не целясь, сделал пару одиночных выстрелов. Вытерев рукавом лоб под шлемом, прохрипел: «Гад!» Видно, он представил, как, случись вдруг что, птица будет долбить его глазницу.

Ресницы мои вконец смерзлись. Казалось, понадобится монтировка, чтобы их разодрать. Шершавым брезентом варежки я соскреб наледь с глаз и увидел впереди выносной сторожевой пост «Тюльпан».

Солдаты, что служили здесь, на высоте четыре тысячи семьсот, уж больше года не видели ничего, кроме гор. Лишь изредка спускались они на заставу Ушакова, чтобы помыться, отвести душу от высокогорной тоски, взять письма и, прихватив боеприпасы, опять подняться на «Тюльпан».

Старший лейтенант, командир этого поста, провел здесь почти два года. "Я вычеркнул их из жизни, – бесстрастно сказал он и, положив ноги на табурет, кивнул на окно, в котором солнце уже готовилось к очередному закату:

– Итак, продолжение многосерийного фильма Афганской киностудии под названием «Горы». Пятьсот шестая серия: «Вечер»…

Присаживайтесь – будем смотреть вместе".

Я вспомнил сержанта Сайгакова, который летом 1986 года самовольно ушел с поста лишь для того, чтобы в наказание его отправили туда, где шла настоящая война. Он еще сказал, что страх перед смертью вынести легче, чем черную скуку на сторожевом посту.

Впрочем, здесь, на «Тюльпане», жизнь и война временами подбрасывали солдатам происшествия.

Однажды двое из них пошли на родник, что неподалеку от секрета – всего метрах в четырехстах, не больше. По давнему договору, бачата каждую неделю в условленное время таскали туда чаре, а солдаты выменивали его на патроны. В тот раз бачонок смеха ради попросил автомат – так, поиграть. Солдат, ничего не подозревая, отдал свой АК. Бачонок, продолжая улыбаться, передернул затвор, сместил рычажок на автоматическую стрельбу.

44

Автоматический миномет.