Жизнь Кости Жмуркина - Чадович Николай Трофимович - Страница 45

Из кармана Вершкова торчала бутылка «Тархуна», запасы которого были неисчерпаемы (как казалось в этот день, но что к утру следующего было опровергнуто).

Оглядев честную компанию сумасшедшим взором, Вершков почему-то остановил свое внимание на Косте.

– Мент? – грозно спросил он.

– Бывший, – вынужден был признать Костя, носивший на себе хоть и невидимое, но хорошо различимое для знатоков тавро этой малоуважаемой профессии.

– Если бывший, то ничего, – смягчился Вершков и даже улыбнулся щербатым ртом. – Здесь, кстати, менты очень даже приличные. Я как приехал, сразу залез на пальму и развернул плакат «Долой власть коммунистов-кровопийц!». Так они меня полчаса слезть уговаривали. И все так культурно, без мата, на «вы». Попробовал бы я такую шутку у нас в Сибири отмочить. Ребра бы сапогами переломали.

– А вы, простите, по убеждениям кто будете? – поинтересовался Разломов.

– Презираю людей с устоявшимися убеждениями, – ответил Вершков. – Постоянно нахожусь в процессе духовного поиска. В настоящее время с позиций умеренного монархиста дрейфую в сторону национал-социалистической идеи.

– Это к фашизму, что ли?

– Только не надо ярлыков! С каких это пор всех истинных патриотов стали записывать в фашисты? Вера, самодержавие, отечество! Ура! Прошу налить! Все, кроме меня, встают!

Надо сказать, что духовные искания Вершкова спустя несколько лет привели его в лоно коммунистической партии, с которой он до этого боролся всю свою сознательную жизнь. Мало того, он стал членом подпольного ревкома какой-то весьма радикальной фракции, от которой воротили нос даже самые твердолобые марксисты-ленинцы.

Костя, относившийся к Вершкову с большой теплотой, посвятил этому событию короткую эпиграмму:

Вершков и партия едины.

Нашли друг друга две блядины.

Веселье между тем продолжалось, и число гостей множилось. Появился щуплый литовец с труднопроизносимой фамилией, начинавшейся не то на «Бур…», не то на «Бар…». Его, конечно, тут же окрестили Бармалеем. С собой запасливый прибалт принес штоф ликера и круг тминного сыра.

Затем приперся сосед Кости по номеру – краснодарец Бубенцов. Себя он считал казаком, причем белым (кубанское казачество вновь разделилось на белое и красное), состоящим, кроме всего прочего, в чине сотника. В доказательство он демонстрировал фотокарточку, на которой был изображен в казачьей форме, с шашкой и даже при крестах, происхождение которых внятно объяснить не мог. Его так и прозвали «сотник-заочник».

С собой Бубенцов привел японца, к семинару никакого отношения не имеющего и плохо говорящего по-русски.

– Напою косоглазого до отключки! – кричал самозваный сотник. – Возьму реванш за тысяча девятьсот пятый год!

Спустя час он уже лежал под столом почти без признаков жизни, а японец продолжал хладнокровно хлестать дармовую выпивку.

– В девятьсот пятом оскандалились, и нынче то же самое, – вздохнул Разломов.

Уже стало смеркаться. Кто-то сбегал в столовую и принес две тарелки – одну с винегретом, другую с котлетами. Японец отлучился на пару минут и явился с аккуратной белой канистрочкой, содержавшей рисовую водку – саке. Все о ней слышали, но пробовать никому не приходилось. Общий приговор был таков – ничего, пить можно, хотя градусов маловато. Дамский напиток.

Разговор как-то сам собой перешел на женщин, чему в немалой степени способствовал лунный свет, вливавшийся в окно, и романтическая атмосфера, присущая любому курортному городку, а тем более стоящему у моря.

Тема эта была неисчерпаемой, но на сей раз почему-то обсуждался не самый возвышенный ее аспект. Говорили главным образом о женских задницах. Тон задавал кандидат исторических наук Балахонов, защищавший диссертацию о временах императрицы Екатерины, известной своими легкими нравами.

– Тут нужно понять человеческую психологию, – говорил он. – Не только мужскую, но и сословную. К тому же с поправкой на эпоху. Ведь самодержица являлась столпом российской государственности, так сказать, ее символом. И вот ты, дворянин и патриот, присягавший императрице на верность и боготворящий ее, видишь перед собой этот символ в несколько своеобразном виде, а именно в виде огромной голой задницы, или, как галантно выражались в то время, в виде афедрона. – Балахонов развел руки примерно на метр, подумал и добавил еще сантиметров двадцать. – И тебе нужно этот афедрон без всякого почтения атаковать. Этого ждет не только сама его обладательница, но и статс-дама, находящаяся в смежной комнате.

– Хм, – произнес Разломов. – А почему бы императрице не принять более приличную позу?

– Дело в том, что во второй половине своего царствования матушка сильно раздобрела, и живот мешал ей осуществлять соитие в других, якобы более пристойных, положениях. То есть эта поза…

– Рачком-с! – брякнул невоспитанный Вершков.

– Буквой «гэ», – добавил из-под стола на мгновение очнувшийся Бубенцов.

– Как вам будет угодно, господа литераторы… Таким образом, эта поза, кстати говоря, наиболее употребимая среди примитивных племен и животных, стала любимой позой матушки в ее любовных забавах. Само собой, что на эту тему в свете ходило немало похабных слухов, часть из которых, надо думать, имела под собой почву.

– Любопытно было бы послушать, – сказал Разломов.

– Если верить апокрифическим мемуарам, приписываемым князю Зубову, одному из последних любовников матушки, на первых порах он весьма смущался возложенных на него обязанностей. Князь был молод и по-мужски крепок, но в отличие от Потемкина или братьев Орловых – весьма застенчив. Сношаться с императрицей для него было примерно то же самое, что… – Балахонов на мгновение задумался, подыскивая подходящее сравнение. – Что почистить ботфорты государственным штандартом или подтереться страничкой из Святого Писания. Тем не менее он усердно старался удовлетворить все прихоти матушки, а это, уж поверьте мне как историку, было непросто. Поначалу дело у них не заладилось. Вслух свои претензии матушка не высказывала, но, судя по тому, что князя, не в пример его предшественникам, обходили наградами и чинами, можно было сделать соответствующие выводы. Князь, от природы человек наблюдательный, стал замечать, что матушка позволяет себе такие вольности, какие не всякая служанка позволит. И вот он решил однажды – или пан, или пропал. Посоветоваться ему было не с кем. Князя при дворе недолюбливали, считая выскочкой. Прежние фавориты почти все были в опале, а лейб-медик такую тему обсуждать не стал бы. Зубов вознамерился действовать на свой страх и риск. Во время очередного совокупления, когда дело подошло к своему естественному завершению, он изменил направление атаки и направил свой детородный орган матушке в анус, проще говоря – в задний проход.

– Так сразу и направил! – засомневался Вершков, в подобных вопросах, похоже, разбиравшийся. – Даже без вазелина? Не верится что-то.

– Я же сказал, что дело подошло к своему естественному завершению. Последовало бурное извержение семени, которое и заменило собой смазочное вещество. Такие люди, как Зубов, могли без всякого gерерыва совершить два-три полноценных половых акта.

– Вот жеребец! – похвалил князя Вершков. – И что же дальше? Как отреагировала на эту вольность самодержица всероссийская?

– Сначала никак. То есть позволила князю завершить начатое. Зато на следующий день ему была пожалована деревенька в Козловском уезде, а к ней семьсот душ крестьян.

– Ублажил, значит…

– В дальнейшем забавы такого рода стали у матушки регулярными. По неподтвержденным источникам, она доверительно сообщила своей статс-даме, что полностью избавилась от запоров, мучивших ее в последнее время. Чины и ордена посыпались на юного князя дождем. К сожалению, матушка протянула недолго и, сидя на горшке, скончалась от сердечного приступа.

– Вы поведали нам весьма поучительную историю, – сказал Разломов, – а заодно описали весьма радикальный способ борьбы с запорами. К сожалению, он не для всех приемлем.