Потерянные Души - Брайт Поппи - Страница 7

Плат, Брэдбери и Уильям Бэрроуз рассыпались по полу в вакханалии бумаги и пыли.

Из коридора донесся отцовский голос:

– Что ты имела в виду: никаких неприятностей у него не будет?! Очень даже будет, я тебе обещаю…

Никто на мгновение закрыл глаза, наблюдая за вихрем искрящихся красных точек под закрытыми веками. Потом он поднялся – кстати, он был абсолютно голым, – потянулся всем телом, тряхнул волосами и помахал руками, чтобы отбрыкнуться от материного прикосновения. Отец забрал с собой хорошее виски, но у Никто было свое – припрятанное в шкафу. Бутылка непонятной забористой гадости под названием «Белая лошадь». Никто заставил своего приятеля Джека купить это виски исключительно из-за названия: Дилан Томас выпил свои последние восемнадцать стаканов виски в нью-йоркском баре, который назывался «Белая лошадь».

Никто лежал в темноте и потихонечку отпивал из бутылки, глядя на звезды на потолке. Через какое-то время созвездия перед глазами поплыли и закружились. Надо отсюда бежать, – подумал он перед самым рассветом, и призраки всех американских детей из семей среднего класса, в свое время сбежавших из дома, спасаясь от самодовольного благополучия, застоя, и скуки, и тихой смерти «в кругу семьи», встали у него перед глазами, шепча слова одобрения.

На следующий день на уроке английской литературы они обсуждали «Повелителя мух». Миссис Маргарет Пиблз в очередной раз умудрилась выдавить из хорошей истории всю ее полудетскую прелесть, всю ее первозданную магию. Никто знал, что половина класса даже не открывала книгу. Впрочем, винить их нельзя: если судить по тому, что рассказывает миссис Пиблз, это лучше вообще не читать. Но ему повезло в том смысле, что он прочел «Повелителя мух» еще три года назад, когда валялся с температурой; и когда он закончил книгу, у него дрожали руки. Эти дикие, совершенно безбашенные мальчишки с просоленной кожей никак не шли у него из головы. Он даже плакал по ним – таким юным, которые постарели так быстро.

Он взглянул на чистую страницу открытой тетради. Ровные розовые и голубые линеечки. Он начал считать их, но сбился. На часах было 09:10. Двадцать минут до конца урока. Голова у него раскалывалась от вчерашнего виски, ужасно хотелось спать. Он принялся рисовать у себя в тетради. Линии и завитки. Набросок лица. Глаз – зеленый, потому что ручка была зеленой. Зуб.

– Джейсон…

За окном, по дороге с той стороны зеленой лужайки, за розовым гранитным указателем, который похож на надгробный камень с вырезанным на нем тигром, скалящим пасть (подарок выпускников 1972 года), просвистел черный фургончик. Дорога за школой была хорошей – прямой и ровной, – и фургончик проехал так быстро, что Никто успел ухватить лишь обрывок песни, которую пели в машине и которую теплый сентябрьский ветерок донес до открытых окон кабинета. Эта была песня Боуи. Кто-то в фургончике пел песню Дэвида Боуи. Голоса были чистыми, громкими и пьяными. Фургончик скрылся из виду, и Никто вдруг подумал, что больше всего на свете ему сейчас хочется оказаться там, в этом фургоне, вместе с этими счастливыми ребятами, которые пьют себе и поют и которым открыта любая дорога.

– Джейсон.

Он вздохнул. Миссис Пиблз стояла прямо над ним. Остальным было по барабану: как и Никто, они все пребывали в своих собственных мирах, мчались по своим собственным дорогам.

– Что? – спросил он.

– Мы обсуждаем «Повелителя мух» Уильяма Голдинга. Ты читал это произведение?

– Читал.

– Тогда, может быть, ты расскажешь нам о соперничестве Джека и Ральфа? Почему оно превратилось в такую вражду?

– Потому что их тянуло друг к другу, – сказал Никто. – Потому что они любили друг друга. Они любили друг друга так сильно, что хотели быть друг другом. Только когда ты кого-то любишь так сильно, ты можешь его ненавидеть с такой же силой…

По классу прошел смешок. Кое-кто из мальчишек закатил глаза: Каков придурок!

Миссис Пиблз поджала губы.

– Если бы ты слушал, что я говорю, вместо того чтобы рисуночки рисовать и в окно таращиться…

Он вдруг почувствовал, что с него хватит. Ему стало на все наплевать. Все равно все дерьмо – пустое и бесполезное.

– Да пошла ты… – процедил он сквозь зубы и вышел из класса. Все притихли. Народ затаил дыхание, мысленно ему аплодируя.

Спустя полчаса Никто сидел в приемной директорского кабинета, дожидаясь, пока на него не опустится рука мелочного академического правосудия. Он вспомнил о тех молчаливых призраках, которые посетили его вчера ночью. Что это было: пророческое видение или пьяные глюки от виски? Впрочем, не важно. Они сказали ему самое главное: Надо отсюда бежать. Надо отсюда бежать.

После уроков тесная компания подростков собралась на стоянке, чтобы поехать к Лейну Петерсону и там раскуриться. Старший брат Лейна, когда уехал поступать в университет, оставил дома кальян – симпатичную керамическую вещицу в виде черепа с могильными червями в пустых глазницах. Чтобы удержать дым, надо было закрывать пальцем одно из отверстий в ноздрях черепа.

Подружка Лейна Джули принесла траву – доморощенную дурь, которая обжигает горло и разъедает легкие, если ты слишком долго не выдыхаешь. Впрочем, ничего лучше они все равно никогда не пробовали, и уже через пятнадцать минут все заторчали по самые пончикряки. Кто-то поставил кассету «Bauhaus» и врубил звук на полную мощность. Лейн с Джули завалились на кровать, делая вид, что затеяли секс.

У Никто были сомнения относительно интереса Лейна к девчонкам. Все стены у него в комнате были увешаны плакатами «Cure»; он три раза ходил на их концерты, а однажды пробрался за сцену, чтобы вручить солисту Роберту Смиту букет кроваво-красных роз, в которые он засунул две марочки с кислотой. Джули предпочитала прически «я у мамы вместо швабры», густо подводила глаза черным карандашом и красила губы ядовито-красной помадой, которая вечно размазывалась. Никто всегда думал, что Лейн встречается с ней исключительно из-за ее внешнего сходства с Робертом Смитом.

Он оглядел комнату. Кое-кто из народа уже разбился на пары: они исступленно тискались и целовались мокрыми ртами. Вероника Астон задрала юбку Лили Хартинг и запустила два пальца ей под трусы. Никто пару минут наблюдал за ними с ленивым интересом. В этой компании бисексуальность считалась модной. Это тоже был вызов – декларация собственной крутости и свободы. Никто и сам занимался любовью с некоторыми из этих ребят; но хотя он и целовался с ними взасос и прикасался к их самым интимным местам, на самом деле они его не особенно привлекали. От этой мысли ему стало грустно, хотя он так и не понял почему.

Он лежал на полу и смотрел на плакат, прикрепленный к потолку над кроватью Лейна: увеличенные в несколько тысяч раз губы Роберта Смита, закрашенные помадой жгучего красно-оранжевого цвета, блестящие и сексуальные. Никто хотелось упасть в щель между этими губами, скользнуть вниз по горлу Роберта Смита и уютно свернуться у него в животе. От травы он возбудился; ему хотелось делать сто вещей одновременно, но все – не здесь. Он вдруг понял, что среди этих ребят, которых он называет друзьями, ему еще более одиноко, чем одному у себя в комнате.

Кассета с «Bauhaus» закончилась, но никто ее не перевернул и не поставил новую. Вечеринка потихонечку выдыхалась. Девчонка хипповского вида, которую Никто не знал, ушла, начертив в воздухе над Лейном знак пацифика. Джули встала с кровати и тоже собралась уходить. Ей надо пораньше вернуться домой, потому что сегодня она вроде как наказана, объяснила она, в субботу, когда она пришла с вечеринки, мать учуяла, что от нее разит пивом.

– Кошмар, – прокомментировал Лейн, но, похоже, ему было плевать.

Никто смотрел в пол, совершенно подавленный. Он видел, как Джули однажды накушалась кислоты и орала, что у нее мясо слезает с костей, а ее родичи напрягаются из-за какого-то пива.

Уже в дверях Джули достала из сумки какую-то кассету и протянула ее Никто.