Дикая дивизия - Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Страница 25

С собой взял он двух верных джигитов-туркменов. Все трое, одетые по-туземному, в халатах и бараньих шапках, ночью перешли границу. У Корнилова под халатом был револьвер, маленький альбом и фотографический аппарат.

Шесть недель о них ни слуху, ни духу. В Ташкенте уже считали Корнилова погибшим, сваренным в котле с кипящим маслом. Но он вернулся и привел обоих джигитов. Его альбом весь испещрен был «кроки» возведенных английскими инженерами фортов, а десятки фотографий дополняли эти ценные «кроки».

Но подвиг Корнилова не был оценен в Петербурге. Хотя Корнилов и получил какой-то незначительный орден, однако вместе с этим ему объявлен был выговор «за самовольный переход афганской границы без надлежащего разрешения высших военных властей».

Но это не обескуражило маленького, худощавого капитана с загадочным лицом китайского божка – он рисковал своей жизнью не во имя наград, а во имя России.

И также для России исследовал он значительно позже с конвоем из нескольких казаков мертвые пустыни китайского Туркестана, куда до него не проникал ни один белый человек.

Корнилов настоял на Дикой дивизии

Савинков знал про это, знал и про легендарное бегство Корнилова из австрийского плена. Знал, что на этого человека можно смело рассчитывать. А как мало вообще людей, на которых можно рассчитывать! Савинкову, воспитанному в революционном подполье, с его предательством и ложью, это было особенно знакомо. Как и все хитрые, скрытные люди, Савинков начал с наименее интересного ему, а самое интересное приберегал напоследок.

Закурив сигару и поглядев на свои розовые, отшлифованные ногти, он спросил:

– Лавр Георгиевич, каково положение на фронте? Что говорят последние сводки?

– Никогда еще ни одна армия не была в таком. постыдном положении, – ответил главковерх, – постыдном и, вообще, я бы сказал, это что-то дико чудовищное! Армия перестала существовать как боевая сила не от натиска, не от поражения, а от агитации… Рига может пасть со дня на день.

– Как? – удивился бы, если бы мог удивляться этот холодный, выдержанный человек. – Там жиденькая цепочка немцев, наша же Двенадцатая армия самая многочисленная изо всех.

– Да, мы кормим 600000 ртов на Рижском фронте, – согласился Корнилов, – в окопах же наших еще более жиденькая цепочка, чем у немцев. Неудивительно, если в этих же самых окопах агент-прапорщик Сивере издает для солдат коммунистическую газету.

– А почему вы не прикажете его арестовать?

– Я приказал большее – повесить его, но он пронюхал об этом и скрылся…

– А на австрийском фронте?

– На австрийском начинается выздоровление. Особенно после расстрелов. Солдатские орды превратятся вновь в армию, но при одном условии: при уничтожении совета рабочих депутатов. Пока там у вас, в Петрограде, имеется этот гнойник, мы бессильны, и не только Ригу, но и коротким ударом немцы могут взять Петроград.

В последнее сам Корнилов не особенно верил, и сам не особенно допускал, но ему нужен был моральный эффект, и он достиг своего. Бледное, как бы застывшее навсегда, малоподвижное лицо Савинкова отразило какое-то подобие волнения.

– Падение Петрограда? Столицы? Это был бы неслыханный скандал и позор! Что сказали бы наши союзники? Нет, нет, этого не может быть, – и холодные светлые глаза Савинкова встретились с узенькими монгольскими глазками Корнилова.

Корнилов пожал плечами.

– В Петрограде сто двадцать тысяч обленившихся, развращенных шкурников в военной форме и ни одного солдата! Кто мог бы. оказать сопротивление немцам? Юнкера? Но грешно и преступно посылать на убой лучшую военную молодежь, эти наши кадры нашего будущего, с тем, чтобы растленная, обленившаяся сволочь продолжала тунеядствовать и грабить…

– Да, это более чем страшно… – задумался военный министр. – Тогда… тогда отчего бы вам, Лавр Георгиевич, не усилить петроградский гарнизон какими-нибудь свежими, боеспособными частями?

– Это единственный выход, – ответил Корнилов.

И оба помолчали, глядя друг на друга. И теперь только Савинков понял, что Корнилов сознательно преувеличивает опасность и что усилить петроградский гарнизон желает не столько против немцев, сколько для расправы с советами…

И хотя в этом же самом кабинете, на туже самую тему, эти же самые собеседники уже поднимали разговор, но чувствовалось, что Корнилов потому ходит вокруг да около, что не доверяет Савинкову. Для него Савинков хотя и не Керенский, конечно, хотя и стоящий за дисциплину, в войсках, но все же революционер, существо мало понятное и чуждое.

Савинков решил разбить лед сомнений. А это он умел при желании. Голос его зазвучал подкупающей теплотой:

– Лавр Георгиевич, я, как говорят французы, человек «трудный». Я вообще мало кого уважал в своей жизни, но вам я отдаю должное. Вы большой солдат и большой патриот… Вы научили меня думать о генералах несколько иначе, чем я думал до сих пор. Дадим же друг другу аннибалову клятву действовать вместе плечом к плечу во имя России! 'Сбросим маски, сбросим иносказательность. Наши мысли сводятся к одной точке – Смольный! Вашу руку!

И через письменный стол потянулись и соединились в пожатии крупная, холеная, узкая рука военного министра к маленькая смуглая рука главковерха.

Савинков прибавил:

– Александр Федорович с нами. Я убедил его, убедил, наконец, что невыносимо глупо и унизительно положение Временного правительства рядом с совдепом, этим филиальным отделением германского штаба. И от имени его, Александра Федоровича, я приехал к вам и его именем говорю: давайте общими силами раздавим гадину! Как это вам рисуется технически? Уцелели еще от разложения части, на которые вы могли бы положиться безусловно?

Соображая, Корнилов сузил свои и без того узкие глаза.

– Что же, я могу поручиться за несколько ударных моего имени батальонов. Но, во-первых, они необходимы на фронте. Как организованная физическая и моральная сила они исполняют обязанности заградительных отрядов. А затем, ведь ударные батальоны – пехота, в таких же стремительных захватах городов, неукрепленных и незащищенных, необходима конница. Да она и больше бьет по воображению… обывательскому воображению, – добавил верховный.

– Это верно, – согласился военный министр, – в декоративном отношении один всадник эффектнее десяти пехотинцев. Но какие же именно кавалерийские части вы имеете в виду? Гвардию?

Корнилов отрицательно покачал головой.

– К моему глубокому изумлению гвардейская конница так разложилась, как и ожидать нельзя было! Помните, вы приезжали ко мне в Бердичев, я командовал юго-западным фронтом, а вы были нашим комиссаром? Помните, на вокзале караул из кавалергардов? Разве можно было узнать в этих всклокоченных, немытых, заросших волосами, в расстегнутых гимнастерках людях недавних подтянутых красавцев, по выправке и по внешности не знавших во всем мире никого и ничего равного себе? Изо всей гвардейской конницы дисциплинированы еще кирасиры… его величества, – машинально, по старой привычке, сказал Корнилов и поправился: – Желтые кирасиры, и только благодаря доблестному командиру своему князю Бековичу-Черкасскому. Вся же остальная гвардейская конница никуда и ни за кем не пойдет. Да то же самое и из армейской я не вижу возможности набрать надлежащий верный кулак. Вся надежда на Дикую дивизию.

– Это немыслимо, – запротестовал Савинков.

– Почему?

– Недопустимо, чтобы кавказские горцы освобождали Россию от большевиков. Что скажет русский народ?

– Спасибо скажет! Когда вы, Борис Викторович, за революционную работу свою сидели в тюрьме, не все ли равно было вам, кто открыл бы вашу камеру для побега – русский или татарин? Я думаю, все равно, лишь бы унести свою голову. Так и здесь.

– Отчасти вы правы, но… – и после некоторой паузы Савинков произнес то, что было для него настоящим поводом для нежелания бросить на Петроград Дикую дивизию. – Видите ли, подавляющее большинство офицеров этой дивизии, все эти кавказские и русские князья, – элемент монархический,, реакционный. Дорвавшись до Петрограда, они начнут вешать всех инакомыслящих…