Маленький большой человек - Бергер (Бри(е)джер) Томас - Страница 69

Друзья негодяя быстренько подхватили его и потащили к выходу, а толпа немедленно приняла сторону победителя и проводила их свистом и улюлюканьем. Я же валялся в полной прострации, и все это не имело ко мне ровным счетом никакого отношения. Видя, что я не могу встать, мой спаситель поднял меня и, перекинув через плечо, как свернутый плед, вынес из салуна.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что барахтаюсь в огромном чане, в котором можно было бы искупать и лошадь, и что всякий раз, как я пытаюсь выбраться, вцепившись в его край, здоровенная лапища толкает меня обратно в воду. Сделав еще несколько слабых попыток спастись, я подумал: о'кей, если ты не дал запороть меня до смерти лишь для того, чтобы потом утопить, я не имею ничего против, и покорно отправился на дно. Но в ту же секунду могучие руки вытащили меня на поверхность, вытерли грубой холстиной и снова взвалили на плечо. Затем мой мучитель поднялся по скрипучей узкой лестнице наверх, в комнату, и бросил меня на набитый сеном матрас.

Только теперь я смог разглядеть его. Он снял шляпу, и из-под нее рассыпались по плечам собранные до этого в пучок длинные рыжие волосы. Он оказался женщиной.

Она подошла, села на край моей постели и сказала:

— Не знаю, зачем я это сделала, малыш, но ты мне понравился. Уж больно забавно ты ползал там по полу… Я ничем не могу помочь тебе, дорогой, хоть ты и выглядишь, как кусок дерьма. Я просто буду любить тебя. И часто. Теперь, малыш, ты — моя собственность.

— Постой, Керолайн, — ответил я, — ты что, не узнаешь своего брата Джека?

Смысл моих слов дошел до нее не сразу, но когда это случилось, ее челюсть отвисла, затем захлопнулась, затем снова отвисла, и она наконец сказала:

— Боже мой! Ах ты, сукин сын!

За этим последовал радостный поток потрясающей, отборной брани, ведь никто в целом мире не умел так виртуозно ругаться, как моя сестра, а потом она расплакалась и стала целовать меня, продолжая называть своим вонючим маленьким козликом и прочими ласковыми именами.

Что ж, я рад был встретить старушку Керолайн, но еще больше радовался тому, что обо мне теперь есть кому заботиться. Однако после месяцев пьянства и унижений я совсем обессилел и провалился в черную яму сна.

На следующий день мой насквозь проспиртованный организм снова потребовал виски, причем так настоятельно, что я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и едва дышал. Однако Керолайн не дала мне ни капли, а снова положила отмокать в уже известный вам чан. Еще через день повторилось то же самое, и в конце концов ее лечение принесло свои плоды: весь скопившийся во мне яд вышел через поры, а вместе с ним и остатки жизненных соков, так что я теперь стоял на своих худых, как палки, ногах не крепче новорожденного теленка.

Керолайн не слишком изменилась. Черты ее лица, правда, еще больше огрубели, и она постоянно жевала табак, что, разумеется, никак не шло на пользу ее зубам, и, хотя она мылась с завидной регулярностью, от нее всегда пахло мулами Оно и понятно: сестра зарабатывала на жизнь, управляя грузовым фургоном, доставлявшим припасы на железную дорогу «Юнион Пасифик», строящуюся вдоль реки Платт.

Пока я был еще слаб, она рассказала мне о том, что случилось с ней после того, как она бросила меня в палатке Старой Шкуры. Жизнь ее сплошь состояла из взлетов и падений, и Керолайн, будучи натурой романтической, всякий раз испытывала подлинный подъем и искреннее разочарование.

Она забралась далеко на запад, аж до самого Сан-Франциско. Там ей пришло в голову наняться матросом на корабль, но команда значительно быстрее шайенов распознала в ней женщину и с приличествующими случаю почестями отправила ее за борт. Я никогда не мог понять, как это в недрах толстого черепа моей сестры ни разу не мелькнула простая мысль о том, что мужчин привлекают не те женщины, которые способны не хуже них справляться с тяжелой работой, а совсем наоборот. Она считала себя уродкой, но это не соответствовало действительности. Дело обстояло гораздо проще и трагичней: в ней была своеобразная красота, но она ее старательно в себе подавляла.

С началом гражданской войны сестра перебралась на восток, где ухаживала за ранеными, и я уверен, что лучшей сиделки не было во всей стране, поскольку в ней сочетались недюжинная физическая сила и подлинная женственность. Керолайн нравились мужчины, в этом нет ни малейших сомнений, поскольку все ее несчастья так или иначе связаны именно с ними. Она влюбилась в парня, с которым вместе работала в госпитале неподалеку от Вашингтона. Это был грамотный, образованный человек, который даже писал стихи. По словам Керолайн, он никогда не говорил о своей любви, но определенно разделял ее чувство, так как читал ей свои поэмы, где каждое слово дышало страстью и неутоленным желанием. А то, что они всегда вместе купали и перевязывали бедняг-раненых, еще больше укрепляло ее в этом мнении.

Нет нужды пересказывать здесь всю ее историю, скажу лишь, что, когда тот парень увидел наконец, как Керолайн тает в его присутствии, он признался ей в своей великой любви к кудрявому мальчишке-барабанщику, до аппетитной попки которого он так мечтал добраться. А ведь моей дуре-сестре даже в голову не пришло призадуматься, почему это молодой, здоровый мужик добровольно выносит горшки, вместо того чтобы сражаться. Я помню его имя, но вам не скажу, так как этот тип впоследствии стал знаменитым поэтом и гордостью нации.

Керолайн же унесла свое разбитое сердце снова на запад, где и стала погонщицей мулов. Она ничуть не смущалась тем, что не сразу узнала меня и собиралась использовать в качестве любовника. После стольких разочарований сестра пришла к выводу, что если уж хочется мужчину, то надо просто пойти и украсть его.

Я спросил, не встречала ли она во время своих путешествий кого-нибудь из нашей семьи.

— Нет, ни разу, — ответила Керолайн, закинув ногу на ногу и пустив тонкую струю коричневой слюны точно в дальний угол комнаты. — Но от одного солдата в госпитале я слыхала о его сослуживце, Билле Креббе, который пал смертью храбрых в битве за Фредериксбург. Это наверняка был наш маленький братец, да упокоит Господь его душу!