Обменные курсы - Брэдбери Малькольм Стэнли - Страница 8

– На, на, – произносит голос; над ним нависло плотное лицо зеленой стюардессы, из носа у нее торчат волосы. – Ноки роки.

– Пардон? – спрашивает Петворт, пролетая над Плупно, а может быть, над Виглипом.

– Вы корить, – говорит стюардесса.

– Нет, – отвечает Петворт, глядя в газету. – Я никого не корю.

– Та, вы корить, – повторяет стюардесса, выхватывает у него изо рта незажженную сигарету и показывает Петворту. – Корить нельзя.

– Простите, – говорит Петворт.

– Можно только конфетку, – добавляет стюардесса.

У конфетки в дешевом фантике, которую торжественно приносят на маленьком серебряном подносе, оказывается резкий кислый вкус, вкус чужой культуры. Петворт сосет ее и мысленно пытается продраться через плотно упакованную систему иероглифов у него на коленях. Здесь есть сложная грамматика, падежи, склонения и окончания, целая выстроенная вселенная, которая, в свою очередь, выстраивает и упорядочивает вселенную. Без нее мир лишился бы смысла и цели, однако для Петворта она ничего не означает, только существует. Система уже не замкнута – она дала течь. Как любят говорить лингвисты вроде Петворта, информация без контекста становится избыточностью, или шумом.

Слышится шум – самолет выпускает шасси. В иллюминаторы бьет свет – дождевые осадки остались позади, небо сияет голубизной. Рокот моторов становится иным; на переборке загорается лампочка, раздается щелчок, и голос капитана что-то говорит на языке, которого Петворт не знает, без перевода, без приветливости, в суровых красках соцреализма. Плотная зеленая стюардесса подходит и приподнимает газету с колен Петворта. «Лупи лупи?» – спрашивает она. «Та», – отвечает Петворт, гордо демонстрируя пах.

За иллюминатором больше нет снежных пиков; вытягивая шею, Петворт видит зубчатую чашу гор, зеленую равнину, поблескивающую реку, вышедшую из берегов, дымящую ТЭЦ и, Довольно близко, паутину города. Самолет снижается над огородами, затянутыми полиэтиленовой пленкой, и вот рейс «Комфлуга» из Лондона с двухчасовым опозданием касается посадочной полосы, подпрыгивает, едет, поворачивает вслед за грузовичком с надписью «ХИН MI» к табличке «ИНВАТ», татарин складывает на груди сигнальные флажки, самолет останавливается, рабочие подкатывают трап, и стюардесса открывает переднюю дверь, впуская в салон розовый круг света.

Петворт складывает «Пъртыіі Популятііі», отстегивается, выходит в проход и тянется к сетке за пакетом из дьюти-фри и плащом, совершенно не по здешней ясной погоде. Снаружи, под солнцем, белая птица по-прежнему летит к городу, к миру новой идеологии, неведомой жизни, незнакомого пока языка.

– На, на, – произносит голос у самого уха; зеленая стюардесса снова стоит рядом.

– На? – переспрашивает Петворт, глядя на нее; она маленькая, а он – высокий.

– Не разрешено… – начинает она и замирает с открытым ртом, морща лоб.

Петворт, проведший множество семинаров по освоению языка, сразу узнает симптомы: с ней приключилось вавилонское проклятие, лингвистический паралич, переводческий блок.

– Да, не разрешено, – терпеливо повторяет Петворт. – Так что не разрешено делать?

– Висту аб стули, – говорит стюардесса.

– Попробуйте еще раз, я не понял, – терпеливо произносит Петворт.

Большой Петворт и приземистая зеленая стюардесса смотрят друг на друга, загнанные в лингвистический тупик. Потом стюардесса поднимает руки и крепко берет его за плечи. Для маленькой женщины она очень сильная. Она слегка поворачивает Петворта, толкает его назад и вниз, так что колени у него подгибаются, и он тяжело шмякается в кресло; боль бежит от копчика вверх, плащ падает на лицо. Что ж, жест – тоже язык, вероятно, даже исток всякого языка.

– Не разрешено вставать с кресла? – спрашивает Петворт, высвобождаясь из-под плаща.

– Та, та, – энергично кивает стюардесса и кладет плащ обратно на полку.

Оглядев салон, Петворт видит, что остальным это прекрасно известно. Хотя дверь открыта, трап подан и от двери с надписью «ИНВАТ» к ним едет синий автобус, все пассажиры сидят на своих местах, пристегнутые и безмолвные, как будто чего-то ждут.

IV

Надо, наверное, пояснить, что доктор Петворт, сидящий сейчас с ушибленным копчиком недалеко от аэропорта «Слака», не тот лингвист, который свободно изъясняется на любом наречии. Он владеет несколькими языками, по большей части мертвыми: древне– и среднеанглийским, средневерхне-немецким и, если поднатужиться, старонорвежским и древнеисландским. Однако в основном он обладает лишь тем минимальным словарем, благодаря которому на протяжении веков англичане, запинаясь и кивая, говоря очень громко и медленно в надежде, что так их поймут повсюду, путешествуют по миру. Так, Петворт знает, как будет «чай» и «кофе» примерно на тринадцати языках, «пиво» и «вино» – на одиннадцати-двенадцати, «пожалуйста» и «спасибо» – на девяти-де-сяти. В научных целях он выучил достаточно много эскимосских названий снега. Туристические слова, такие как «музей» и «собор», путевые «таможня» и «регистрация», слова-выручалочки «еда» и «туалет», он без труда запоминает на месте. Он не путает норвежский с суахили; из языка индейцев хопи он знает столько же слов, сколько из греческого. Однако всё это примеры и иллюстрации; выучить и применить в жизни язык, на котором говорят и по которому строят жизнь, ему, будем честны, не легче, чем нам.

И это не всё. Петворт также владеет богатым международным субъязыком – социолектом, как сказал бы он сам, – состоящим из множества замечательных терминов, таких как идиолект и социолект, langue и parole, обозначающее и обозначаемое, Хомский и Соссюр, Барт и Деррида. С этими словами не обратишься к кому попало, зато они сразу устанавливают связь с коллегами по всему миру – если, разумеется, удастся найти кого-нибудь, кто достаточно владеет английским, чтобы проводить его к ним. Петворт, быть может, не полиглот, но он знает, что такое язык как Ding an Sich [6], в своей языковости. Он знает всё о том, каким образом мы, как языкоговорящие животные, говорим на языке. Если вы спросите его про аналоговую и цифровую коммуникацию, семантические компоненты или поствокальное /г/, он вам с огромным удовольствием объяснит. Он – эксперт в реальном, воображаемом и символическом общении между белковыми организмами, имеющими лингвистический интерфейс, как лингвисты зовут вас и меня. Про себя он знает tabula ли rasa его сознание до того, как заполнится языком, хотя непосредственно в нашей книге этого не расскажет. Возможно, вас такие вопросы не волнуют, но есть люди, для которых они очень даже важны, так что Петворт – ценный коммивояжер, предлагающий очень нужный товар, честный труженик на ниве единственного британского экспорта, по-прежнему востребованного во всем мире, несмотря на падение акций, рост цен на нефть, забастовки и промышленный спад. Идеальный британский продукт, не требующий ни труда, ни рабочих, ни сборочных конвейеров, ни запчастей, используемый повсюду для самых личных и самых общественных целей. Мы называем его английским языком, он всем нужен, и доктор Петворт – признанный эксперт в его преподавании. За учебниками по TEFL и TESOP, TENPP, ESP и ЕАР, на которых стоит имя доктора Петворта, давятся в магазинах по всему свету, от Финляндии до Огненной Земли. И вот почему сейчас он сидит с кислым вкусом конфетки во рту, с ноющим копчиком в аэропорту города Слака, дожидаясь, когда можно будет достать из-под кресла сумку с лекциями и встать.

Да, петворты нужны всегда, ибо разве язык – не всё? Грамматика аэропортов – язык: перемещения техники, структурированные действия, когда серые заправочные цистерны въезжают под крыло, ассенизационная машина – под брюхо, радиоволны пощелкивают и операторы производят ручной набор. Код прилетов и отлетов – язык, хотя в природе языка функционировать по-разному в разных культурах. Так, в одних обществах открытая дверь самолета – сигнал пассажирам, что можно выходить. В других, как в этой, она означает нечто иное, например, что сейчас войдут военные.

6

вещь в себе (нем.).