Катакомбы - Катаев Валентин Петрович - Страница 41

— Слышишь?

— Да. Ветер.

— Ужасно сильный ветер.

— Дядя Гаврик сказал, что это норд-ост.

— Это очень хорошо.

— Почему хорошо?

— Тише! Слышишь?

— Слышу. Это снег шуршит… Почему хорошо, если норд-ост?

— Потому что на дворе теперь ни зги не видать. Завирюха. Они его не заметят… Тише!

— Что?

— Мне показалось… Нет, ничего.

— Как же он будет разминировать, если ничего не видно?

— Он будет на ощупь. Это еще лучше.

— Разве это лучше?

— Конечно, лучше. На ощупь никогда не ошибешься. А на глаз всегда можно обмануться.

— Молчи! Слышишь?

— Не слышу.

— А я слышу. Идет. Честное под салютом — идет!

Из хода посыпался снег, и в ту же секунду, скользя и спотыкаясь, в пещеру ввалился Черноиваненко, весь белый и толстый, как снежная баба; даже нос как у снежной бабы — морковный. В вытянутых руках он держал какой-то предмет, похожий на детский гробик.

— Одна есть! — деловито сказал он сильно осипшим голосом. — Иди сюда, солдат! Держи, — обратился он к Святославу, протягивая детский гробик. Держи, не бойся, я уже вытащил взрыватель. — Он показал головой на пояс, где рядом с кусачками была заткнута медная трубочка взрывателя. — Бери, а то я руки отморозил. Пришлось работать без перчаток. Ну и саперы. Две копейки цена таким саперам. Поставили свой детский гробик на самом видном месте слепой и тот заметит!

— Ничего себе игрушка, килограмма на два веса! — сказал Святослав, подкидывая на руке деревянный ящичек мины. — Рванет — будь здоров!

Черноиваненко усмехнулся:

— Положи в сторонку, она нам еще пригодится.

Он нашел в углу пещеры доску от старого ящика, вынул из кармана ножик и быстро наколол лучин, сложил горкой, поджег зажигалкой и стал греть над маленьким костром озябшие руки.

— Ух, хорошо! Ах, хорошо! — приговаривал он, растирая малиновые пальцы. — Ну и с тем до свиданьичка. Пойду обратно, покопаюсь в снегу авось еще чего-нибудь найду!

— Может быть, мне выйти с тобой, на случай если появится какой-нибудь ихний патруль? — сказал Серафим Туляков.

Но Черноиваненко только засмеялся и махнул рукой:

— Нет, куда там! Я этих вояк добре знаю. Они сейчас сидят по хатам, и, как говорится, ниякий бис их не вытягнет на улицу. Они вообще ночью воевать не любят, а особенно в такую собачью погоду. Так и крутит, так и крутит! Пурга летит и шатается от земли до самого неба, как привидение. А они привидений не уважают.

Черноиваненко находился в приподнятом, веселом настроении. Его лицо, основательно иссеченное норд-остом, горело, смеялось. Сотни маленьких морщинок весело, озорно расходились вокруг глаз, под мокрыми ресницами и бровями. Он даже как-то притопывал сапогами, словно собирался танцевать.

На этот раз он провозился наверху не менее часа. Но так как теперь все были уверены в успехе, то этот час пролетел очень быстро. Черноиваненко вернулся раньше, чем его ожидали, — появился неожиданно. Так же как и в первый раз, он походил на снежную бабу, даже еще больше, так как теперь не только его туловище и руки, но и все его лицо тоже было облеплено снегом, из которого торчали угольки глаз. Он держал под мышкой две мины.

— Сеанс окончен! — сказал Черноиваненко, протягивая Святославу мины, кусачки и взрыватели. — На еще две штучки. Держи. Видишь, а ты говорил, что я не солдат! Кто ж тогда солдат? — И первый секретарь, посмеиваясь, присел на корточки перед своим маленьким костром. — Ход открыт.

27. ЧЕТЫРЕ КРАСНЫЕ И ОДНА БЕЛАЯ

Ночью Петя услышал чей-то тревожный голос:

— Товарищ Черноиваненко, проснитесь! Четыре красные, одна белая.

Весь день у Черноиваненко болел седалищный нерв — старый ишиас, особенно сильно разыгравшийся после его охоты за минами. Вечером он принял две таблетки аспирина, закутался шинелями, кое-как согрелся и, наконец, заснул.

Возле него стоял с фонарем Туляков и трогал его за плечо. Ему жалко было будить секретаря, но Черноиваненко приказал непременно разбудить его в случае сигнала четыре красные и одна белая. Уже давно от Синичкина-Железного не было никаких известий, и Черноиваненко опасался самого худшего. Черноиваненко сел на своей каменной койке и, еще ничего не соображая спросонья, стал быстро застегивать воротник гимнастерки.

— Что случилось? — спросил он, жмурясь от близкого света фонаря.

— Четыре красные и одна белая, — повторил Туляков.

Черноиваненко быстро оделся и, взяв свой костылик, пошел следом за Туляковым. Возле щели стоял Леонид Цимбал с электрическим фонариком в руке и напряженно всматривался в мутную тьму зимней ночи. Два бойца из отряда Тулякова лежали с винтовками снаружи, зарывшись в снег.

— Ну? — сказал нетерпеливо Черноиваненко. — Где же связной?

— Не пойму, — пробормотал Цимбал. — Он дает четыре красные и одну белую. Я ему отвечаю — четыре белые и одну зеленую. Он молчит. Через пять минут я ему повторяю. То же самое: молчит. Даю в третий раз: опять ничего. Вдруг минут двенадцать тому назад он опять начинает давать четыре красные, одну белую. Я ему обратно отвечаю. И в ответ обратно ничего… Стойте! Цимбал встрепенулся. — Смотрите, опять дает!

Черноиваненко высунулся из щели и увидел на гребне балочки на фоне ночного грифельного неба странно поспешные вспышки электрического фонарика: четыре красные и одна белая и сейчас же опять — четыре красные и одна белая. Вспышки мелькали одна за другой так быстро и с такими судорожными промежутками, как будто тот, кто подавал эти сигналы, бессознательно нажимал пальцами кнопку фонарика.

— Дайте ему ответ, чтоб он подходил, — сказал Черноиваненко.

Цимбал три раза подряд дал ответ, но никто не приблизился.

— Что-то подозрительное, — сказал Туляков. — Может быть, засада?

— Пошлите разведку, — приказал Черноиваненко.

— Разрешите, я сам сползаю, — сказал Туляков. — Эх, жаль — нет маскировочного халата!

Он бесшумно, как тень, вышел из щели наружу, сделал знак своим людям, лег на снег и медленно пополз, незаметно для глаза удаляясь от «ежика». Два его бойца на некотором расстоянии следовали за ним. Минут через пятнадцать Туляков вернулся и доложил, что в снегу лежит без сознания неизвестный человек.

— Старый, молодой? — спросил Черноиваненко.

— Плохо видно. Похоже, что старик. Какие будут ваши приказания?

— Старик?.. Я пойду сам, — сказал Черноиваненко и, взяв из рук Тулякова винтовку, проворно вылез из щели.

Как он и предполагал, это оказался Синичкин-Железный. Черноиваненко сразу узнал его длинную фигуру, неподвижно раскинувшуюся на снегу. Черноиваненко стал на колени, прикрыл полой пальто фонарик и осторожно осветил Синичкина-Железного. Он увидел заострившийся хрящеватый нос, темные, ввалившиеся щеки, обросшие длинной сизой щетиной, выпуклые веки закрытых глаз. Одна рука прижимала к груди связку гранат, другая, судорожно откинутая в сторону, держала электрический фонарик. Из открытого рта со свистом вырывалось дыхание. Он был страшен.

Черноиваненко и два бойца — втроем — с усилием подняли его большое, костлявое тело и перенесли в катакомбы. Когда его приходилось пропихивать через завалы и узкие места подземного хода, Синичкин-Железный начинал стонать, бормоча в беспамятстве что-то неразборчивое.

Наконец его принесли в лагерь и уложили на каменные нары. Пока Матрена Терентьевна готовила на примусе чай, Черноиваненко сделал попытку снять с Синичкина-Железного гранаты, привязанные к его поясу под лохмотьями. Но Синичкин-Железный вскочил на ноги и, не открывая глаз, стал отбиваться свободной рукой, продолжавшей судорожно сжимать фонарик. Его с трудом удалось уложить обратно. Вдруг он открыл глаза и стал озираться по сторонам. Черноиваненко наклонился над ним.

— Николай Васильевич, — сказал он тихо, — это я, Черноиваненко, разве вы меня не узнаете? Присмотритесь! — И он осветил фонарем свое лицо, чтобы Синичкин-Железный мог его лучше рассмотреть.