Катакомбы - Катаев Валентин Петрович - Страница 44

— Я думаю, товарищи, нет никакой необходимости долго обсуждать это событие. Смысл его нам ясен. Они хотят нас запугать, сломить наш дух… — Он осекся, с трудом перевел дыхание. — Хорошо… — Ему трудно было говорить. Пусть попробуют… — сказал он почти шепотом и снова вытер горстью глаза и щеки, — сломить наш дух!.. Наш дух — большевиков, ленинцев!

Он сделал два шага вперед и два шага назад, остановился, густо покраснел и вдруг крикнул высоким, резким голосом:

— Пусть попробуют!

Он медленно снял шапку и уже совсем другим голосом — тяжелым, ровным, как бы взвешивая каждое слово, сказал:

— Вечная память товарищам, погибшим в святой борьбе с проклятым фашизмом от руки подлых убийц, извергов рода человеческого! — Его лицо судорожно передернулось. — Смерть немецким оккупантам! — крикнул он срывающимся голосом и прибавил тихо, просто, мягко: — И потом вот что, товарищи. Там, в лагере, спят наши дети — пионеры Валентина и Петя. Так не нужно им это рассказывать. Вы знаете, что такое детская душа. Ее так легко поранить. Они уже и так хлебнули горя. А нам всем еще столько предстоит впереди… столько…

Он задумался, неподвижно устремив глаза вперед, потом быстро надел шапку, рванул пояс и сказал:

— Платон Иванович, вызовите людей Тулякова, удвойте караулы… А сами оставайтесь здесь и организуйте оборону… Остальные возвращаются в лагерь.

Но едва они пришли в лагерь, как снова раздался сигнал тревоги. Они поспешили назад, к ходу «ежики». Теперь на склоне балки, среди трупов расстрелянных пленных, стояла немецкая походная кухня. Она была окружена толпой местных жителей, оцепленных немецкими и румынскими солдатами. Очевидно, немцы согнали к этой кухне все население села Усатово. Перепуганные, дрожащие люди стояли, держа в руках миски, тарелки, казанки. Снова из снежного окопчика вылетело несколько сигнальных ракет, после чего началась раздача еды населению.

Толстый повар в высоком белом колпаке, красномордый, с черными закрученными усами, наливал в миски суп, бросая дымящиеся куски говядины, раздавал буханки свежего пшеничного хлеба. Время от времени, потрясая над головой уполовником, он кричал:

— Партизан, сдавайся! Хочешь кушать? На тебе кушать, выходи!

Черноиваненко увидел в толпе своего знакомого — румынского солдата-шутника в вязаном шлеме под пилоткой, с большим щербатым ртом. Он иногда выступал вперед и, щеголяя знанием русского языка, приставлял ладони рупором ко рту и, желая помочь повару, в свою очередь, кричал:

— Партизан, иди сюда! Не бойся! Мы тебя не будем — пиф! Мы тебе будем дать кушать. Хлеба, мяса, супа! Хорошо! Ты голодный, я знаю. Тебе нет чего кушать. На — кушать! Выходи, не бойся! Румынски хорошо. Даешь!

Черноиваненко отстранил Тулякова, лег за пулемет и, установив его немного повыше толпы, нажал спусковой крюк. Пулемет вздрогнул, затрепетал в его напряженных руках. Люди шарахнулись, роняя миски. Толпа бросилась назад. Кухня опрокинулась. Раздался крик ужаса. И через минуту перед ходом «ежики» не осталось никого, кроме расстрелянных пленных. Но сейчас же где-то вдалеке прозвучал рожок горниста, послышались крики немецкой команды и ударили пушечные выстрелы. Снаряды один за другим со свистом вылетали из-за гребня балки и разрывались вокруг «ежиков», поднимая облака снега и разбрасывая во все стороны обломки ракушечника. Немцы злобно, беспорядочно, а главное совершенно бессмысленно всаживали снаряд за снарядом во все щели и скалы, которые казались им подозрительными. Один снаряд угодил в щель «ежиков», обвалив часть стены. Опасности для подпольщиков эта глупая пальба не представляла. Они уже давно сидели в глубоком подземелье, даже не слыша звука разрывов и чувствуя лишь небольшое сотрясение почвы.

— Ну, — сказал Черноиваненко, — теперь пускай себе стреляют хоть до завтра, если они такие богатые. А что касается хода «ежики», то, я думаю, теперь мы его должны ликвидировать. Вряд ли он нам скоро пригодится.

И он отдал приказ снова — и в последний раз — наглухо заделать и заминировать «ежики».

29. ОТВЕТ ТУРЕЦКОМУ СУЛТАНУ

Как ни были люди утомлены, как ни хотелось им есть и спать, пришлось немедленно взяться за кирки, лопаты и ломы.

Вдруг Стрельбицкий увидел в щель маленького деревенского мальчика, бегущего по направлению к «ежикам». Мальчик бежал без шапки, поминутно спотыкаясь и падая. Очевидно, ему было очень страшно бежать среди замерзших трупов, уже наполовину засыпанных снегом, среди лиловых согнутых ног и раскинутых рук со скрюченными пальцами. Но, видно, ему было еще страшнее остановиться или оглянуться назад. Он бежал, весь в снегу, с раскрытым ртом, с лицом, мокрым от пота, несмотря на холод. Он обеими руками прижимал к груди какую-то бумажку. А сзади, за его спиной, за гребнем балки, слышались свист, улюлюканье, грозные крики. Один раз, когда мальчик споткнулся и упал, за гребнем раздался выстрел и пуля чиркнула возле мальчика, подняв снежную пыль. Тогда мальчик вскочил и, сделав последнее усилие, наконец добежал до щели, в которой лежал Стрельбицкий.

— Ой, дяденька, не стреляйте! Ой, не стреляйте! — кричал он, задыхаясь и протягивая Стрельбицкому какое-то письмо.

Стрельбицкий высунулся из щели, поймал мальчика за рукав и хотел втащить его в пещеру, но мальчик затрясся всем телом и зарыдал:

— Ни, ни… Я не можу идти до вас в катакомбы. Если я пойду до вас в катакомбы, они убьют мамку и запалят хату. Они приказали передать письмо и зараз тикать обратно. Берите письмо и не держите меня за рукав.

Он посмотрел на Стрельбицкого снизу вверх полными слез глазами и быстро прошептал:

— Ой, дядя, хиба б вы чулы, як они, теи фашисты, над нами издеваются! Вы не знаете, когда уж они, проклятущие, сгинут?

— Скоро, — сказал Стрельбицкий. — На днях немцев сильно под Москвой побили. Вам это известно?

— А як же! Мы читали листовки… Ну, дай вам бог здоровья, а я зараз побежу, бо слышите, як они там свистят.

За гребнем слышались свист и крики. Стрельбицкий взял письмо.

— Это от ихнего коменданта, — сказал мальчик и вдруг жалобно, просительно прибавил: — Только вы им, дяденька, не сдавайтесь. Держитесь! Народ на вас сильно надеется.

И мальчик, не оборачиваясь, побежал назад и скоро скрылся за гребнем.

Черноиваненко отложил в сторону кирку и руками, покрытыми землей и каменной пылью, разорвал длинный, из плотной, так называемой полотняной, бумаги на синей линючей подкладке конверт, на котором было написано хотя и вполне грамотно, по-русски, но все же каким-то нерусским, иностранным почерком: «Катакомбы. Начальнику подземного партизанского отряда».

Черноиваненко повертел конверт в руках, как бы не зная, куда его девать, а затем передал его ближайшему от него человеку — Святославу. Святослав прочел его и передал дальше. Пока конверт таким образом ходил по рукам, вызывая неопределенное, презрительное любопытство, Черноиваненко, надев очки, успел прочитать и самое письмо. Он сначала прочитал его быстро про себя, а потом вслух, с большим выражением, делая иногда короткие замечания.

— «Товарищи партизаны!» Восклицательный знак, — прочел Черноиваненко, приставив письмо к фонарю. — Они, подлецы, так и пишут: «товарищи». Ну и мерзавцы!.. «Красная Армия катится на восток. Возврата Советской власти и Красной Армии нет». Точка. «Доблестные, победоносные немецкая и румынская армии молниеносно продвигаются на восток». Вот именно! Продвинулись до самой Москвы и там получили по морде. «Ваша борьба бесцельна». Это мы еще посмотрим! «Нам известно, что вы терпите лишения, болезни, голод». Нетрудно догадаться! «Вы должны понять, что вы не повернете колеса военной истории назад». Колесо военной истории — это что-то сильно умное. «Сдавайтесь. Мы вам гарантируем жизнь в концентрационных лагерях на правах военнопленных. Срок ультиматума двадцать четыре часа. В случае непринятия нашего ультиматума мы располагаем такими средствами, что вы будете уничтожены в одно мгновение». Соли нам на хвост насыпать… «Наш офицер будет ходить у выхода первой шахты». Стало быть, у «ежиков». Они, видать, кроме «ежиков», ни о каких других наших выходах понятия не имеют. Это надо учесть! «Он будет в белых перчатках…»