Огненный ангел - Брюсов Валерий Яковлевич - Страница 74

— Давно готово, и медлить больше нельзя. Ян со свежими лошадьми стоит у северной стены: копыта их я обернул шерстью. А этот проклятый патер Фома всё шныряет кругом и, того гляди, что-нибудь выследит.

Втроём мы направились к монастырю, выбирая дорогу там, где было темнее, и всячески стараясь пройти незамеченными, хотя всё кругом, по-видимому, уже спало, — ибо на пути не повстречалось нам никого, и в деревне не залаяла ни одна собака. Михель шёл впереди, как бы указывая дорогу, за ним — граф, которого, как кажется, очень забавляли наши необычные приключения, а я — позади всех, так как мне не хотелось, чтобы на меня смотрели. Мысль, что сейчас я останусь с Ренатою наедине и что через несколько минут она будет вновь свободна и под моей защитой, — заставляла моё сердце дрожать радостно, и я, не колеблясь, пошёл бы один на троих, только бы осуществить мечту.

Взобравшись на косогор, оказались мы у ворот монастыря, в чёрной тени его стены, и Михель показал мне вдалеке смутные образы двух лошадей, которых стерёг кто-то из наших людей, сказав:

— Туда, господин Рупрехт, несите вашу добычу, — я уже буду там и знаю прямую дорогу в замок. Верьте: ястребы нас не догонят.

Между тем граф осторожно ударил по железу двери рукоятью шпаги, так что раздался в лунной тишине звук короткий и жалобный, словно плач. Из-за ворот послышался женский голос, тоже приглушенный, спросивший:

— Кто здесь?

Граф ответил условным паролем:

— Земля Иудина ничем не меньше воеводств Иудиных.

Тотчас ворота, как по-волшебству, растворились, тихо простонав, и в ту минуту я так твеёрдо верил в успех нашего предприятия, словно уже был с Ренатою под надёжной защитою бойниц замка фон Веллен. Сестра, отворившая нам ворота, смотрела на нас со страхом и была очень бледна, — или это так казалось от света месяца, — но не произнесла ни слова. Слабо освещённый монастырский двор был совершенно пустынен, но мы прошли его, крадясь вдоль стены, как три привидения, и, подойдя к задней стороне собора, оказались близ страшной двери, через которую был ход в подземелье к Ренате. Здесь на плоском камне, в полудремоте, сидела на страже другая монахиня, которая при нашем приближении вскочила и вся затрепетала.

Граф повторил пароль, и сестра, упав на колени, воскликнула сдавленным голосом:

— Благословен грядый во имя Господне! Придите, придите! Выведите из темницы жертву невинную, в узы ввергнутую кознями врага! Сестра Мария — святая, и постыдятся враги её! Христос Иисус — непорочный жених её!

Михель грубо прервал эти причитания, сказав сестре шёпотом:

— Будет болтать, мы не на птичнике! Открывай дверь!

Монахиня, достав большой железный ключ, попыталась отпереть дверь, но руки её дрожали, так что она не могла наметить бородкой в скважину замка, и Михель, отняв у неё ключ, отпер сам. Когда раскрылось чёрное отверстие входа в подземелье, Михель осторожно высек огня, зажёг принесённый с собою маленький факел и передал его мне, а граф сказал:

— Рупрехт, иди вниз. За той залой, где мы вели допрос сегодня утром, есть дверь, запертая засовом. Отопри её: за ней темница твоей Марии. Торопись, Михель будет ждать тебя, и да поможет тебе мать любви, Киприда Книдская! Прощай.

Я, от волнения, не мог ничего ответить графу, но, сжав в руке факел, устремился в тёмную глубину и, спотыкаясь, спешил вперед по ступеням скользкой лестницы, пока не очутился в зале допроса. Наш стол, за которым я записывал гибельные ответы Ренаты, был пуст и казался громадной гробницей; сумрачный станок дыбы с поднятой лапой по-прежнему возвышался в глубине, и я содрогнулся, взглянув на него; шаги мои звучали в пустоте гулко, и тени метались кругом, — быть может, то были летучие мыши. Пройдя ещё несколько шагов по указанию графа, я наткнулся на деревянную, окованную железными брусьями дверь, которая была заперта тяжёлым засовом, и, не без труда отодвинув его, оказался в маленьком сводчатом покое, низком и удушливо-сыром.

Проведя факелом, я постепенно осветил все углы тюрьмы и в дальнем её конце различил груду соломы, а на ней простёртое тело, едва прикрытое лохмотьями одежды; я понял, что это — Рената, с упавшим сердцем приблизился, стал на колени перед бедственным ложем. При качающемся свете факела я мог ясно различить лицо Ренаты, бледное, как лицо трупа, с закрытыми, словно неживыми, глазами, её вытянутые, неподвижные, ослабшие руки, её чуть подымаемую дыханием грудь, — и около минуты длилось молчание, потому что я долго не осмеливался произнести ни слова в священном месте. Наконец, напомнив себе, что все мгновения на счету, я шепнул тихо:

— Сестра Мария!

Ответа не было, и я повторил громче:

— Рената!

На этот зов Рената открыла глаза, слегка обратила ко мне голову, посмотрела на меня пристально, узнала меня и, как будто совсем не удивляясь, что я близ неё, слабым, едва различимым голосом произнесла:

— Уйди, Рупрехт. Я тебе всё прощаю, но ты уйди.

Первый миг я был такими словами ошеломлён, но, подумав, что замученная пыткой и заключением Рената бредит, я возразил, влагая в свои слова всю нежность, на какую был способен:

— Рената! дорогая моя Рената! любимая! единственная! Я принёс тебе избавление и свободу. Двери открыты, мы уйдём отсюда, нас ждут лошади. После мы уедем в Новую Испанию, где начнётся для нас новая жизнь. Я буду служить тебе, как раб, и ни в чём не буду противоречить твоим решениям. Ибо я по-прежнему люблю тебя, Рената, люблю больше себя самого, больше спасения души. Если можешь, встань, дай мне руки, иди со мной. Или дозволь, я понесу тебя, у меня достанет сил. Но должно нам торопиться.

Сказав эти слова с крайним волнением, я ждал ответа, наклонись к самому лицу Ренаты, а она, не шевельнувшись, тем же тихим, без ударений, без повышений, голосом заговорила так:

— Я не пойду за тобой, Рупрехт! Однажды ты едва не погубил меня, но я спасла свою душу из твоих рук! Они меня мучили, они меня распинали, — ах! они и не знали, что это повелел им Иисус Христос! Кровь, кровь! я видела свою кровь, как хорошо, как сладко! Она омыла все мои грехи. Он опять прилетит ко мне, как большая бабочка, и я спрячу его в своих волосах. Нет, нет, это, право, просто бабочка, и ничего больше. Как ты смеешь быть здесь, со мною, Рупрехт?

Эта странная и несвязная речь окончательно убедила меня, что Рената потеряла от страданий ясность мысли, но всё же я сделал попытку образумить её, сказав ей:

— Рената! услышь меня, попытайся понять меня. Ты — в тюрьме, в монастырской тюрьме. Тебя судят инквизиционным судом, и тебе грозит страшная казнь. Чтобы спасти жизнь, тебе надо бежать, и я всё устроил для твоего бегства. Вспомни, ты мне говорила когда-то, что меня любишь. Доверься мне, и ты будешь освобождена. Потом я предоставлю тебе свободу сделать всё, что ты захочешь: остаться со мной, или меня покинуть, или вновь войти в монастырь. Я не прошу у тебя ничего, не прошу любви, я только хочу вырвать тебя у палачей и спасти от костра. Неужели же ты хочешь пытки и мучений огня?

Рената воскликнула:

— Да! Да! Я хочу пытки и огня! Сейчас я видела моего Мадиэля, и он сказал мне, что смертью я искуплю всю жизнь. Он — весь огненный, глаза у него голубые, как небо, а волосы словно из тонких золотых ниток. Он мне сказал, что примет мою душу в свои объятия и что в вечной жизни мы не разлучимся с ним никогда. Я прощаю, я всё прощаю, и тебе и Генриху, потому что Мадиэль всё простил мне. Мне хорошо, мне больше ничего не надо. Но оставь меня одну; дай мне быть с ним; ты испугал его; уйди, он вернётся.

С последним упорством я воскликнул:

— Рената, клянусь всем для меня святым, я не могу оставить тебя здесь! Бог и совесть приказывают мне вывести тебя отсюда. Ты измучена, ты больна, ты не можешь рассуждать здраво. Послушайся меня, как друга, как старшего! Не искупительная смерть ждёт тебя здесь, — но ты отдаёшь себя во власть грубым монахам и тупым невеждам. Только выйди отсюда, только вдохни свежего воздуха, взгляни на солнце, и если через три дня ты скажешь мне: я хочу вернуться в тюрьму, — клянусь, я сам отведу тебя сюда.