Недоразумение (Трагедия ошибок) - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 29

— При этой машине мы могли бы поселиться где-нибудь подальше, — заметила она.

— Тебе не нравится наша квартира?

— Нравится, конечно. Но на Юге у меня появились свои привычки, и мне теперь трудно переносить присутствие соседей.

— Когда начнутся репетиции, мне придется каждый день ездить в Париж. Ты не слушаешь меня, Жильберта… Она не сводила глаз с зеркальца заднего вида.

— Я слежу за этим «пежо», — сказала она. — Эти люди никак не решаются нас обогнать.

Машина обогнала нас, и Жильберта с непонятной враждебностью внимательно посмотрела на водителя.

— Какой у тебя недобрый вид, — заметил я.

— У меня? — Она тут же улыбнулась. — Продолжай. Ты говорил о репетициях.

Я не стал настаивать. Я чувствовал, что ее мысли чем-то заняты. На нашем счастье появилась еще одна еле заметная морщинка. Отныне я веду им счет.

23 августа

Сегодня утром между нами произошла маленькая ссора. Я играл этюд Вьетана, очень трудный и не слишком изящный, но весьма полезный для развития техники.

— А о соседях ты не думаешь? — бросила мне Жильберта.

Замечание само по себе вполне безобидное, но тон возмутил меня, потому что в нем слышался упрек, даже нечто большее, чем упрек, какая-то горячность, которую я не могу объяснить. К тому же я еще не созрел для того, чтобы воспринимать не моргнув глазом эту супружескую бесцеремонность, граничащую с бестактностью. Я слишком долго был холостяком.

— А мне наплевать на соседей.

Ответ прозвучал сухо и раздраженно, и я тотчас же пожалел об этом. Я не знал, кем именно был Поль де Баер, но, если хоть часть того, что рассказал мне Франк, соответствует действительности, он, должно быть, время от времени говорил этим резким, не допускающим возражений тоном. Я попытался загладить свою резкость:

— Я слишком громко играю?

— Жак, — ответила она, — не сердись. Я просто не хочу, чтобы ты привлекал к себе внимание.

— Если дела пойдут так, как я надеюсь, через полгода, ты сама понимаешь, всем уже все будет известно. Тебе это неприятно?

— Милый мой дурачок!

Ничего больше не произошло. Но я все время возвращаюсь к этой короткой стычке, потому что у меня от нее остался неприятный осадок. На вилле Жильберта старалась не аккомпанировать мне на рояле. Я сразу почувствовал, что она боится моих критических замечаний, страшится показаться заурядной музыкантшей. А сейчас я пытаюсь облечь в кровь и плоть свои смутные и, возможно, ошибочные ощущения. Однако мне кажется, что Жильберте не очень нравится, когда я играю. Почему? Она слишком много перестрадала из-за странных привычек своего мужа и боится вновь оказаться жертвой человека, одержимого навязчивой идеей? А может быть, не отдавая себе в этом отчета, она ревнует меня? Или же я выдумываю причины конфликта, которого просто не существует? Я глуп и мерзок, вот и вся правда!

24 августа

Я мог бы написать, что не произошло ничего существенного, если бы не настоятельная потребность сказать, что день сегодня был чудесный. Мы совершили большую прогулку. Я радовался, когда вел машину. Я радовался, когда гулял. Я радовался, когда дышал. Каждое мгновение, проведенное рядом с Жильбертой, переполняло меня радостью. Эта женщина любит меня так, как не любила ни одна другая, и я стыжусь мыслей, которые иногда приходят мне в голову. У меня есть только одно извинение: человек не отвечает за призраки, рождающиеся в его воображении.

25 августа

Столкнулся с Жильбертой, стоявшей перед почтовыми ящиками в вестибюле. То, что я застал ее врасплох, видимо, ее смутило.

— Меня интересовали визитные карточки наших соседей, — объяснила она мне. — Глупо не знать людей, с которыми рядом живешь.

— А зачем? — сказал я. — В таком доме, как этот, с меблированными квартирами, они, вероятно, будут часто меняться.

Эти слова заставили ее призадуматься, так как через какое-то время, взяв меня под руку (мы шли с ней по аллее парка, который окружает дом), она сказала очень серьезно:

— Я, вероятно, напрасно сняла эту квартиру. Нам было бы куда лучше в настоящем доме, понимаешь, в маленьком особнячке, где ты был бы совершенно спокоен.

Я тщетно пытаюсь уловить какую-то связь между моими словами и ее. Частенько ее мысли идут непостижимым для меня путем.

— Но не потому же, что жильцы здесь часто меняются, — заметил я, — нам было бы лучше в отдельном домике.

Впрочем, я не придал никакого значения этим словам, но Жильберта взволнованно прижалась ко мне.

— Что с тобой, Жильберта? Ты какая-то странная последние дни. Она сразу же запротестовала:

— Нет, нет. Абсолютно ничего, уверяю тебя. Пусть так! Однако я убежден, что с ней что-то происходит.

26 августа

Наконец письмо от Боше. Он не терял времени зря. Дела идут успешно. Я знаю только одного из партнеров, которых он мне предлагает: виолончелиста Дютуа. Гассан, вторая скрипка, и Тазиев, альт, иностранцы. Впрочем, все трое в настоящее время находятся на гастролях. Но Боше уже переговорил с ними. В принципе они согласны. Если мы сыграемся, то сможем дать первый концерт уже в ноябре. Боше приложил к письму список произведений, которые можно было бы записать на пластинку, и он просит меня выбрать среди этих вещей те, которые мне больше всего нравятся. В ближайшее время он пришлет мне проект контракта. Мне кажется, я закричал от радости. Жильберта тоже прочла письмо.

— Должна ли я быть счастлива? — спросила она.

— Да, да, Жильберта, да. Несомненно.

— Ты будешь часто отсутствовать?

— Довольно часто, конечно.

— А не могла бы я ездить с тобой?

— На репетиции?

— Да.

— Это ужасно, предупреждаю тебя. Тебе будет скучно.

— Значит, ты против.

— Дорогая, послушай… Я не против. Ты будешь ездить на репетиции. Решено.

— А ты знаешь этих людей?

— Виолончелиста знаю, но очень плохо.

— А двух других?

— Совершенно не знаю.

— Так, значит… Это могут быть… какие-то неизвестные люди?

— Как так — неизвестные люди? Боше, несомненно, все хорошо обдумал, прежде чем сделать свой окончательный выбор.

— Вы будете ездить на гастроли?

— Не знаю еще, но вполне вероятно. Лицо ее теперь выражало безграничную тоску.

— Жак… Ты погиб… Погиб для меня!

Я правильно угадал. Я обнял ее, попытался утешить, я говорил ей слова, которые обычно говорят детям… Не помню что… Что гастроли будут не слишком долгими, что мы с ней не будем никогда разлучаться, что она всюду будет ездить со мной, что музыка была единственным смыслом моего существования… нет… после нее, конечно… Что я должен зарабатывать деньги, что она будет гордиться тем, что она жена знаменитого скрипача… Но чем дольше я говорил, тем упорнее отказывалась она меня слушать. Она упрямо, в отчаянии качала головой. Исчерпав все свои доводы, измученный, я воскликнул:

— Чего же ты хочешь? Скажи прямо!… Чтобы я все бросил?

Она заплакала. Я был огорчен и возмущен одновременно. Мне выпал самый удивительный шанс в жизни, а она этого упорно не желала понять. Поскольку я больше не в силах был сдерживаться, то вышел из квартиры. Она догнала меня у лифта. Вид у нее был совершенно потерянный.

— Куда ты идешь?

— Хочу пройтись.

Мы молча, бок о бок, дошли до автострады, потом, все так же молча, вернулись. Снова молчание, как и там, на вилле, но еще более гнетущее, если это только вообще возможно. А затем — последнее прибежище возлюбленных, когда любой разговор становится невозможным, — мы занялись любовью. Но ссора через некоторое время едва не вспыхнула снова, так как я имел неосторожность сказать:

— Мне надо будет завтра съездить в Париж, к хорошему портному.

Право, я не чувствую за собой никакой вины. Я бы все отдал, чтобы она не сердилась на меня. Я искренне, глубоко люблю ее. Но она не вправе ждать от меня, чтобы я пожертвовал ради нее своей карьерой. Как может она, такая деликатная, подумать, что я соглашусь жить на ее счет. Будь она из числа тех недалеких, заурядных женщин, с которыми я имел дело прежде, я бы еще понял. Но она совсем не такая. Она умна, энергична, привыкла преодолевать трудности, но ее охватывает ужас, как только я заговариваю о поездке в Париж… Невероятно!