Уддияна, или Путь искусства - Артемьев Илья - Страница 24

— Полегчало? — спросил он, улыбась во весь рот.

— Угу.

— Ладно. Итак, ты относишься к своему приключению смертельно серьезно?

— Что-то вроде.

— Молодец. И как, получается?

— Еще бы!

— И теперь, если жена даст тебе от ворот поворот, ты сломя голову побежишь к Таре?

— Наверное, — я задумался.

— Знаешь, это как в американском фильме: герой прыгает из одной машины в другую на полном ходу. Нет времени подумать, оценить ситуацию. Но там хоть понятно — стреляют. А вообще каскадерам за трюки хорошо платят.

— К чему ты клонишь?

— Да ни к чему. У тебя нет пространства для маневра. Или — или. Одна постель ничем не лучше другой, если разобраться, но где здесь твое место?

— Не понимаю.

— Прекрасно. Возьми поединок на ножах — ты как раз его наблюдал. У каждого из соперников было пространство для маневра, и оно было равным. В схватке идет борьба за пространство: если твое больше — побеждаешь ты, и наоборот. У Халида и Джамшеда пространство было равным — на то они и мастера. Никто не мог бы победить. Теперь вспомни ваш поединок с Тарой. Извини, но я издали наблюдал его.

Ты был занят атакой, а Тара — своим пространством. Она управляла ситуацией, ты — нет.

— Почему?

— Потому что был озабочен процессом. Так и сейчас — ты думаешь, с кем тебе жить, с кем — спать, а своего пространства у тебя нет. Ты не создал пространства, твои партнеры не чувствуют его, а потому управляют ситуацией за тебя. Ну что ты можешь сказать жене, если она выставит тебя за дверь, и правильно сделает? «Извини, милая?» Рам был прав. И жена, и Тара были сильными женщинами; они, каждая по-своему, увлекали меня, и я становился частью их жизни, их интересов.

— Тара — не просто твоя любовница. Когда-то я сделал ее своим «юм» — знаешь, что это такое?

— Не знаю, — мне не понравились слова Рама.

— Женская ипостась Мастера в тибетской традиции. Она — это я в женском облике.

А я — это она. Юм Падмасамбхавы — … — написала его биографию — «намтхар», и унаследовала все мастерство. Я веду к тому, что Тара — воин, Мастер. Ей наплевать на твое пространство: если ты не сопротивляешься, она покоряет тебя, прокатывается, как бульдозер. И идет дальше.

— Но это же бесчеловечно!

— Ничуть не бывало! Ветер не заботится о том, что на каком-нибудь деревце оторвет слабый листок. Раз оторвался — значит, не нужен. Прекрасный урок для тебя.

— Но что же мне делать? — воскликнул я, не в силах переварить сказанное.

— Не жди от меня конкретных советов, — холодно сказал Рам. — На пути Искусства не учат жить. Как побеждает в схватке истинный мастер ножа? Бой — это состязание двух ритмов: твоего и соперника. Ритм мастера совпадает с ритмом Вселенной, ритм профана — его собственный. К ритму Вселенной невозможно подстроиться — профан теряется и гибнет. Ты же стремишься подстроиться под ритм соперника и потому жив, но это ЕГО ритм, и он управляет ситуацией.

— Как же мне найти свой ритм? Или ритм Вселенной?

— Ну-у, — улыбнулся Рам, — до ритма Вселенной тебе далеко. Что же до твоего ритма — разреши себе почувствовать его, найди его в своем сердце.

— Change your mind? — проговорил я и почувствовал надежду.

— Вот именно, — Рам захохотал и снова скроил жабью физиономию. — Смени свой ум!

ГЛАВА 8. ПОЕДИНОК

Я поселился у друга, ничего не сказав жене; ничего не сказал я и Таре. Позвонив Свами, я сообщил, что ухожу из «Дома Чая» и извинился. Рам благословил меня:

— Оставайся господином своих решений. На пути Искусства это — главное.

Друг не задавал лишних вопросов. Он был молчаливым флегматичным программистом, и компьютер занимал его больше, чем все остальное в этом мире. Несколько раз я рассказывал ему об Искусстве, о пути Ножа и о том, как я отказался от этого пути.

— Кстати, о ножах, — однажды заметил он. — У меня тут валяется отличная «выкидуха». Зэковская работа. Если хочешь — возьми.

Его предложение не было лишено оснований. Я по-прежнему допоздна работал в газете, и возвращаться домой приходилось темными, опасными переулками.

— Покажи, — поразмыслив, попросил я.

Что это был за нож! Не думаю, что над ним трудилось доброе существо, но существо это было исполнено мастерства и вдохновения — мрачного вдохновения. Нож был тяжелым, с массивной, отделанной рельефной гравировкой, рукояткой. Она словно сама просилась в руку, и большой палец ложился в аккурат на кнопку. Сверкающее хищное лезвие было чуть изогнуто в конце; сверху донизу проходил желобок — «для стока крови», пояснил друг. Я держал в руке орудие убийства, «пронзания живой плоти», как сказал однажды Халид.

— Ты сам его почему не носишь? — спросил я, удивляясь подарку.

— Не нравится он мне, — поморщился друг. — Да и зачем — я целый день дома сижу.

— А мне почему предложил?

Друг пожал плечами.

— Не знаю. Пригодится, — и больше я не смог вытянуть из него ни слова.

Поначалу я опасался брать нож с собой, но затем, едва увернувшись от одной разбитной компании, уверенно положил в карман куртки. «Пусть будет, — решил я.

— Так оно надежнее».

Этот нож пугал меня. Я чувствовал в нем живую, злобную силу, которая предательски согревала ладонь. Одна мысль о том, что нож имеет свою миссию и исподволь подталкивает меня к ее исполнению, наполняла сердце холодом. Я слишком явно слышал ЗОВ, сродни тому, который почувствовал когда-то в цветущей долине бардо. Через некоторое время зов утих, вернее, я перестал ощущать его, занявшись другими делами.

Я раздумывал, что делать со своей жизнью. Тара привлекала и отталкивала одновременно, как бездна, в которую хочется прыгнуть без оглядки; жену я просто любил — тепло, по-домашнему, как любят плюшевого мишку или старые, навевающие воспоминания тапочки. Как быть? Я спрашивал совета у друга, но тот пожимал плечами. Пространство… Как сформировать это пространство? Я вспоминал, до чего хорошо и покойно было с Халидом, как уверенно вел он меня своими тропами — теперь, столкнувшись с реальной проблемой, я любил его трепетно и нежно.

Я остался один — один на всем белом свете со своими неразрешимыми вопросами. Я остался один — и вдруг вспомнил… Мы тогда практиковали «врастание».

— Ты приходишь в этот мир один и уходишь один, — говорил Халид. — Никто не составит тебе компанию в могилу. Почему ты так боишься одиночества? Посмотри вокруг: люди пользуются другими, как инвалиды — костылями и думают, что это и есть любовь, забота. Отбрось костыли — и человек упадет, потому что никто не научил его стоять на своих двоих! И эти несчастные требуют от своих костылей исправной службы, а отказ считают подлостью, предательством. Вот ты, например, — ты ушел из дому, и твоя мама почувствовала, что ее жизнь кончена, не так ли?

Она убеждена, что отдала тебе все: любовь, нежность, заботу, а ты наплевал на нее. Да, она отдала все лучшее — тебе, а теперь хочет, чтобы ты был ею — той, которой она когда-то не стала. Нет тебя — нет ее! Вот в чем весь фокус.

Этот фрагмент всплыл в памяти совершенно неожиданно. Боже, сколько же я забыл! И снова вспомнился Халид — неизвестный Халид:

— Все, что я говорю, я говорю не тебе, а твоим клеткам. Ухо улавливает любой звук, но ум отсеивает все то, что ему не по зубам. Информация уходит вглубь. В свое время она вернется, Карлитос. Надеюсь, ты не будешь стенографировать вслед за мной?

Я понял, я понял, я понял!! Все о пространстве, все о ритме, все о своих чувствах. Я бросился к телефону и позвонил жене:

— Нам надо поговорить!

— О чем? — безразлично спросила она.

— Обо всем, — и мы договорились о встрече. Поздно вечером — раньше она не могла. В нашем любимом пустынном парке.

В ожидании я бродил по аллеям — сейчас, когда я пишу эти строки, подмывает накропать какую-нибудь пошлую сцену, но не поднимается рука. Она появилась внезапно — легкая, бесшумная и удивительно похожая на Тару. От неожиданности я икнул. Мы сидели, затем долго в молчании шелестели опавшей листвой. Фонари подсвечивали осень рыжеватым, спокойным светом, и на душе становилось легко и прозрачно. Я не находил слов, чтобы начать разговор, а она не торопилась с вопросами.