Остров Романтики (Стихотворения) - Асадов Эдуард Аркадьевич - Страница 9

А без радости что за накал сердец?

А без радости видеться что за радость?

Я не знаю, как сложится жизнь твоя,

Только время не век же звенит игрушкой!

И однажды, скажу тебе не тая,

Ты проснешься вдруг старенькою старушкой.

Вспомнишь всех: кто встречал тебя, кто забыл,

И воскликнешь вдруг, горько всплеснув руками!

– А ведь он-то, пожалуй, один и был,

Кто всерьез и взаправду меня любил! —

И начнешь торопливо греметь шкафами.

Вынешь платье, зеленое, как волна,

И пушистую беличью пелерину,

Но посмотришься в зеркало – седина!..

Но посмотришь на руки – одни морщины!..

Тихо сядешь, стянув пелерину с плеч,

И промолвишь раздумчиво и серьезно:

– Надо вовремя было любовь беречь,

А сегодня не нужно ни слов, ни встреч,

А сегодня, голубушка, слишком поздно!..

Ты загадочно в зеркале отражаешься,

Чуть качаешь хорошенькой головой,

Ты сейчас на свиданье со мной собираешься,

Все улыбки и стрелы готовя в бой.

Вот бежишь, каблучками стуча на ходу.

Что скрывать! Я действительно очень жду.

И однако же, чтобы сберечь хорошее,

Все, что сказано выше, – имей в виду!

1971

Домовой

Былому конец! Электронный век!

Век плазмы и атомных вездеходов!

Давно, нефтяных устрашась разводов,

Русалки уплыли из шумных рек.

Зачем теперь мифы и чудеса?!

Кругом телевизоры, пылесосы,

И вот домовые, лишившись спроса,

По слухам, ушли из домов в леса.

А город строился, обновлялся:

Все печи – долой и старье – долой!

И вот наконец у трубы остался

Последний в городе домовой.

Средь старых ящиков и картонок,

Кудлатый, с бородкою на плече,

Сидел он, кроха, на кирпиче

И плакал тихонечко, как котенок.

Потом прощально провел черту,

Медленно встал и полез на крышу.

Уселся верхом на коньке, повыше,

И с грустью уставился в темноту.

Вздохнул обиженно и сердито

И тут увидел мое окно,

Которое было освещено,

А форточка настежь была открыта.

Пускай всего ему не суметь,

Но в кое-каких он силен науках.

И в форточку комнатную влететь

Ему это плевая, в общем, штука!

И вот, умостясь на моем столе,

Спросил он, сквозь космы тараща глазки:

– Ты веришь, поэт, в чудеса и сказки?

– Еще бы! На то я и на земле.

– Ну то-то, спасибо, хоть есть поэты.

А то ведь и слова не услыхать.

Грохочут моторы, ревут ракеты,

Того и гляди, что от техники этой

И сам, как машина, начнешь рычать!

Не жизнь, а бездомная ерунда:

Ни поволшебничать, ни приютиться,

С горя нельзя даже удавиться,

Мы же – бессмертные. Вот беда!

– Простите, – сказал я, – чем так вот маяться,

Нельзя ли на отдых! Ведь вы уж дед!

– Э, милый! Кто с этим сейчас считается?!

У нас на пенсию полагается

Не раньше, чем после трех тысяч лет.

Где вечно сидел домовой? В тепле.

А тут вот изволь наниматься лешим,

Чтоб выть, словно филин, в пустом дупле

Да ведьм непотребностью всякой тешить.

То мокни всю ночь на сучке в грозу,

То прыгай в мороз под еловой шапкой. —

И крякнув, он бурой мохнатой лапкой

Сурово смахнул со щеки слезу.

– Ведь я бы сгодился еще, гляди.

А жить хоть за шкафом могу, хоть в валенке. —

И был он такой огорченно-маленький,

Что просто душа занялась в груди.

– Да, да! – закричал я. – Я вас прошу!

И будьте хранителем ярких красок.

Да я же без вас ни волшебных сказок,

Ни песен душевных не напишу!

Он важно сказал, просияв: – Идет! —

Затем, бородою взмахнув, как шарфом,

Взлетел и исчез, растворясь, за шкафом.

И все! И теперь у меня живет.

1971

Долголетие

Как-то раз появилась в центральной газете

Небольшая заметка, а рядом портрет

Старика дагестанца, что прожил на свете

Ровно сто шестьдесят жизнерадостных лет!

А затем в тот заоблачный край поднялся

Из ученых Москвы выездной совет,

Чтобы выяснить, чем этот дед питался,

Сколько спал, как работал и развлекался

И знавал ли какие пороки дед?

Он сидел перед саклей в густом саду,

Черной буркой окутав сухие плечи:

– Да, конечно, я всякую ел еду.

Мясо? Нет! Мясо – несколько раз в году.

Чаще фрукты, лаваш или сыр овечий.

Да, курил. Впрочем, бросил лет сто назад.

Пил? А как же! Иначе бы умер сразу.

Нет, женился не часто… Четыре раза…

Даже сам своей скромности был не рад!

Ну, случались и мелочи иногда…

Был джигитом. А впрочем, не только был. —

Он расправил усы, велики года,

Но джигит и сейчас еще хоть куда,

Не растратил горячих душевных сил.

– Мне таких еще жарких улыбок хочется,

Как мальчишке, которому шестьдесят! —

И при этом так глянул на переводчицу,

Что, смутясь, та на миг отошла назад.

– Жаль, вот внуки немного меня тревожат.

Вон Джафар – молодой, а кряхтит, как дед.

Стыдно молвить, на яблоню влезть не может,

А всего ведь каких-то сто десять лет!

В чем секрет долголетья такого, в чем?

В пище, воздухе или особых генах?

И, вернувшись в Москву, за большим столом,

Долго спорил совет в институтских стенах.

Только как же мне хочется им сказать,

Даже если в том споре паду бесславно я:

– Бросьте, милые, множить и плюсовать,

Ведь не в этом, наверно, сегодня главное!

Это славно: наследственность и лаваш,

Только верно ли мы над проблемой бьемся?

Как он жил, этот дед долголетний ваш?

Вот давайте, товарищи, разберемся.

Год за годом он пас на лугах овец.

Рядом горный родник, тишина, прохлада…

Шесть овчарок хранили надежно стадо.

Впрочем, жил, как и дед его и отец.

Время замерло. Некуда торопиться.

В небе чертит орел не спеша круги.

Мирно блеют кудрявые «шашлыки»,

Да кричит в можжевельнике чибис-птица.

В доме тихо… Извечный удел жены:

Будь нежна и любимому не перечь

(Хорошо или нет – не об этом речь),

Но в семье никогда никакой войны.

Что там воздух? Да разве же в нем секрет?

Просто нервы не чиркались вроде спичек.

Никакой суеты, нервотрепок, стычек,

Вот и жил человек полтораста лет!

Мы же словно ошпарены навсегда,

Черт ведь знает, как сами к себе относимся!

Вечно мчимся куда-то, за чем-то носимся,

И попробуй ответить: зачем, куда?

Вечно встрепаны, вечно во всем правы,