Настоящая любовь - Бэлоу Мэри - Страница 21

Молчание сменилось тихим гулом голосов. Все вновь заговорили, но как-то настороженно, подумал Герейнт. Для такого большого собрания и по такому случаю, да еще с таким угощением, от которого, как он заметил, ломился стол, праздник был не очень веселым. Но он готов был поклясться, что до его прихода здесь было весело и веселье вновь воцарится, когда он уйдет.

Он должен уйти. Свой долг он уже выполнил. Характер показал. Пора было оставить обитателей дома с их гостями, чтобы они могли как следует попировать. Алед старался держаться в стороне и даже не смотрел на него. А еще друг называется.

Герейнт вдруг вспомнил, как однажды мчался, взволнованный, домой, торопясь рассказать новость: в часовне состоялась свадьба, а потом все собрались в доме отца невесты на пир. Перед домом выставили два длинных стола, заставленных едой. Ему удалось схватить большую булку, скатившуюся на землю, а мистер Вильямс увидел его и швырнул пригоршню мелких монет. Герейнт показал матери сокровища и осторожно переломил булку пополам, чтобы поделиться с ней.

Это был, наверное, единственный случай, когда он видел, что мама плачет. Она села, обняла его и рассказала о праздниках, на которые ходила в молодости, когда была просто дочерью священника – того, которого сменил преподобный Ллуид. Это были самые чудесные дни, поведала она с болью и печалью в голосе. И не только потому, что там царило веселье и угощение было на славу, но и потому, что вокруг были неравнодушные, любящие люди и ее не покидало чудесное ощущение, что она одна из них.

Да, думал Герейнт, когда-то он был изгоем, потому что любовь этих самых людей имела предел, не распространяясь на тех, кто, как они считали, нарушил их строгие моральные устои. Он и сейчас был изгоем – возможно, не без оснований. Но даже если и так, он пытался и раньше и теперь проявлять доброжелательность и сочувствие к их проблемам, а они не давали ему ни малейшего шанса.

Но прежде чем Герейнт получил возможность распрощаться, заговорила миссис Хауэлл.

– Марджед, дорогая, – сказала она, – сядь за свою арфу, доченька. Пора уже спеть. Несколько народных песен, какие сама выберешь, ладно? А затем мы споем все вместе. Нас будет слышно по всем холмам. Услышат даже бабушка Юрвина, которая сейчас передвигается не лучше меня, и ее мама, которая осталась дома, чтобы ей не было скучно. Давай, детка.

Марджед улыбнулась, поцеловала ее в щеку, а потом придвинула к себе арфу. Герейнт отметил, что она совершенно не обращает на него внимания, хотя он стоял совсем рядом.

– Я бы предпочла, чтобы сразу запели хором, миссис Хауэлл, – сказала она, – но для вас, так и быть, я спою народные песни.

Она заговорила по-валлийски. Впервые после возвращения Герейнта в его присутствии говорили на этом языке. Приехав в Тегфан, он только с Аледом да еще, пожалуй, с Идрисом разговаривал на валлийском. Наверное, все считали, что он забыл язык, на котором говорил первые двенадцать лет своей жизни. То, что теперь Марджед выбрала этот язык, было с ее стороны намеренным выпадом.

Он знал, что ее голос все так же чудесен. Он слышал, как она пела в часовне в воскресенье. Но в этот вечер под аккомпанемент арфы она исполняла валлийские песни, и ее голос звучал так прелестно, что западал в душу. Он слушал как завороженный и вновь почувствовал, как у него сжалось в груди и перехватило горло. Неужели он и в самом деле полагал до недавнего времени, что сможет счастливо прожить в Англии до конца своих дней? Неужели он в самом деле верил, что может забыть о своем валлийском наследстве?

Неужели он в самом деле считал, что Марджед – всего лишь горько-сладкое воспоминание о прошлом?

Он остался послушать хор, хотя все время твердил себе, что пора уходить: нужно же дать людям возможность расслабиться, с удовольствием попеть, а потом поужинать. Но стройное пение, звучавшее вокруг, обволакивало и успокаивало истерзанную душу. И очень скоро гости как будто забыли о его присутствии и оттаяли.

Алед выскользнул из дома, когда начали петь. Тихо постоял на крыльце, пока глаза не привыкли к темноте. Она могла уйти домой, но он не думал, что она ушла, не сказав ни слова ни отцу, ни матери. И тут он увидел фигурку в светлом платье возле ограды. Девушка стояла, положив руки на перекладину, спиной к нему.

– Сирис, – тихо позвал он, подходя ближе, меньше всего ему бы хотелось ее напугать.

Она опустила голову на руки и ничего не сказала.

– Ты замерзнешь, – проговорил он.

Алед только сейчас заметил, что она выбежала без накидки, поэтому быстро снял сюртук и набросил ей на плечи. Только тогда она повернулась, для того, наверное, чтобы скинуть сюртук, но Алед не отнял рук. Он удержал ее за плечи и привлек к себе. Она не сопротивлялась. Уткнулась лбом ему в грудь и вздохнула.

– Больше всего я жалею об одном, – сказал он. – Мне не следовало печься о том, чтобы заплатить все отцовские долги и поставить дело на ноги, прежде чем жениться на тебе. Я должен был прислушаться к тебе, когда ты умоляла сыграть свадьбу, хотя нас ждали бы тогда бедность и невзгоды. Теперь ты была бы моей женой. У нас подрастали бы малыши.

Сирис долго молчала. Он обнимал ее, слушая пение, доносившееся из дома, чувствуя, что этот краткий миг и есть счастье. И несчастье тоже.

– А я рада, что ты тогда заупрямился, – заговорила Сирис. – Я рада, что мы так и не поженились, Алед.

Он замялся.

– Я люблю тебя, дорогая, – сказал он.

– Нет, Алед. Твоей жизнью правит не любовь, а что-то другое. Ненависть и желание мстить. Желание разрушать и сеять жестокость.

– Это желание добиться лучшей жизни, – возразил он, – и убеждение, что мы имеем на нее право. Я обязан перед самим собой, перед соседями и моими детьми – если они когда-нибудь у меня будут – что-то сделать, чтобы наступила лучшая жизнь. И я не могу позволить, чтобы кто-то сделал это за меня, дорогая.

– Юрвин тоже так считал, – с горечью заметила она. – Но он умер и оставил Марджед, свою маму и бабушку управляться без него. В результате он ни для кого не добился лучшей жизни.

Алед поднял руку и положил ей на затылок.

– Так ты этого боишься? – тихо спросил он. – Что я умру и оставлю тебя одну? Ты думаешь, лучше не выходить за меня и не заводить со мной детей, если я безрассудно ищу смерти?

Она уже плакала и пыталась оторваться от него, но его руки сжимали ее, как железные обручи. И он целовал макушку, мокрую щеку, а потом и все лицо, когда она подняла голову. Он жадно поцеловал ее губы, раскрыв их своими губами.

– Скажи, что любишь, – прошептал он, – я так давно не слышал от тебя этих слов. Скажи, что я твоя любовь.

Она уже высвободилась из его объятий и снова повернулась лицом к пастбищу, крепко вцепившись в сюртук на плечах обеими руками.

– Нет, – сказала она, – ты не моя любовь, Алед. Как и Марджед больше не моя подруга. Мне очень жаль. Марджед пытается накликать беду, а ты подстрекаешь сотни мужчин разрушить заставы. Кто-то обязательно пострадает. Может быть, ты, а может быть, Марджед. Но что еще хуже, из-за тебя или Марджед может пострадать кто-то другой. Я не могу больше тебя любить. Нет, лучше сказать по-другому. Я не буду больше тебя любить. Но ты все это уже знаешь. Мы спорили об этом раньше. Так что давай на этом разойдемся. Не нужно больше таких сцен. Все кончено.

– И все же, – сказал он, – ты до сих пор любишь меня.

– Ты меня не слушал. – Она выпустила из рук его сюртук, и тот соскользнул на землю.

– Нет, дорогая, – печально возразил Алед, – я слушал. Она не сказала больше ни слова. И ему тоже было нечего сказать. Она ни за что бы не отступила от своего убеждения, что бунт и насилие никогда нельзя оправдать, а он не мог отступить от своего – если хочешь каких-то изменений и считаешь, что кто-то должен их совершить, тогда и сам будь готов внести свою лепту. Он не мог больше оставаться в тени, чтобы юрвины в этой жизни боролись за него. Он сам должен был принять участие в борьбе.

Даже если это означало отказаться от того единственного, что было хорошего в его жизни, что наполняло ее смыслом и указывало путь последние шесть лет. Четыре года из этих шести он работал от зари до зари, трудясь ради благополучного будущего своей любимой, готовя для нее удобный дом, стараясь стать достойным ее. А последние два года он повел себя так, что скорее всего потеряет ее навеки.