Девятный Спас - Брусникин Анатолий - Страница 13

– Сделаю, Боярин. А как будешь за казну-икону ответ держать?

– Перед кем? Перед Сонькой? Ей теперь все едино пропадать. Зубы сцепит, ничего Нарышкиным не отдаст. Рада будет, что шиш им, а не Спас с червонцами. А еще и про дите свое подумает. Стоит ли меня наветом гневить? Нет, Соньки мне бояться нечего… Ладно, не твоего ума дело. Жги в Москву, а я вдоль берега, к Троицкой дороге.

Забряцала сбруя, – это они коней разворачивали. Еще немножко, и спасение!

– Вот что! – громко позвал Боярин. – Если сына без меня крестить, не Софронием – Петром. Понял?

Наконец-то ускакали, – слава Те, Заступница.

Долго, с трудом Алешка выбирался наверх, искряхтелся весь.

Вытянул из люльки младенца, который, невинная душа, оказывается, сладко спал.

Ушел с плотины попович еще не скоро. Хоть и близко было до страшного колдовского дома, но Лешка в ту сторону и не смотрел. Лишь на бурливую черную воду, в которой сгинули Илья с княгиней Милославской.

Стоял, трясся от горя и холода. Сам не заметил, что плачет в голос.

От шума проснулось дите, тоже запищало.

Так и ревели вдвоем – мальчишка навсхлип, безутешно, девчоночка жадно и требовательно.

Назавтра днем лаковая тележка, одвуконь, в приличном честно?му имени Никитиных посеребренном уборе, ехала к стольному городу по шумной Троицкой дороге. Места в повозке было немного, поэтому Ларион Михайлович правил сам. Рядом сидел отец Викентий в лучшей своей рясе, с умащенными власами, расчесанной на две стороны бородой. Оба родителя были бледны, ибо провели тревожную, бессонную ночь. Сыновья их притащились домой лишь под утро, поврозь. Митька раньше, с синяком. Лешка сильно позже, расцарапанный и драный. Оба получили свое, это уж как по-отецки полагается, но не ныли, не орали, снесли наказание по-диковинному смирно.

Разбираться, где болтались до рассвета, из-за чего разодрались и почему на себя не похожи, было некогда. Сразу после порки пришлось их мыть, чесать, следы драки белилами замазывать, наряжать в праздничное, и скорей в дорогу. До Москвы неблизко. Давай Бог к послеполудню поспеть. Сами виноваты, что некормлены остались, а выспаться можно и в дороге.

Они и правда скоро уснули, раскинувшись на тюфяках со свежим сеном и прижавшись друг к другу.

Отцы часто оглядывались, вздыхали. Спящие чада были похожи на двух кротких ангелов. Один – в нарядном алом кафтанчике, сафьяновых сапожках, сребронитяном поясе; другой – в хорошем синем армячке, вышитой по вороту рубашке.

И у помещика, и у попа на сердце кошки скребли, особенно же тосковал Викентий, боялся, что нынче расстанется с сыном навсегда. Он и давеча, когда Лешку вервием по заднице стегал (нельзя было не постегать), руку придерживал и слезы глотал.

За повозкой, перебирая копытами, шли два коня под бархатными попонами: большой вороной Лариона Михайловича и маленькая, но юркая лошадка для Мити. Доберутся до Москвы – пересядут в седла, как положено настоящим дворянам, а в тележке поедут поп с попенком.

Алешка вдруг заорал во сне, вскинулся. Глаза выпучены, в них ужас.

– Ты чего? – спросил разбуженный криком Митьша.

Покосившись на взрослых, попович пробурчал:

– Ничего…

Перед отъездом они еле-еле улучили миг пошептаться в закутке. Митьке мало что было рассказывать. Очнулся в предрассветных сумерках, в канаве. Побежал домой. Вот и весь сказ.

Ну а Лешка только и успел ошарашить главным: что Илейка утоп и что о том помалкивать надо. Ни про погоню толком не обсказал, ни про то, как младенца на себе пять верст до Сагдеева пер. Стукнул в ворота, положил ребенка и задал стрекача. Дите в батистовой рубашонке, в одеяльце с вышитыми гербами. Не замерзнет.

Сторож Алешку видел, кричал что-то в спину, но гнаться не стал. Что объявляться, – только себе хуже, – мальчик еще в дороге решил. Ну их, бояр с князьями. То ли наградят, то ли живьем сожрут. Дело-то темное.

И про Илью лучше никому не говорить. Его теперь не вернешь, а спрос будет с того, кто жив остался.

От пережитого за ночь сделался Лешка, как деревянный. И не помнил, как за остаток ночи двадцать с гаком верст обратной дороги отмахал. Трясли его, расспрашивали, лупцевали – ничего не слышал, не чувствовал. Лишь перед глазами все крутилась водоворотами черная вода.

И во сне тоже приснилась…

Солнце давно уже переползло за середку неба, до Москвы оставалось близко.

На Яузе, в сельце Ростокине, пути аникеевцев разошлись.

Дворянам надо было дальше ехать верхами, по-вдоль речки, в Преображенское. По дороге, средь многих знатных людей, кто ныне торопился в Троицу поклониться восходящей силе, Ларион Михайлович встретил немало прежних знакомцев. От них и узнал, что почти все приказные дьяки с подьячими, с печатями, с разрядными и прочими книгами, пока Софьи не было, перебрались из Кремля в Преображенский дворец. Дьяк – он завсегда чует, в какую сторону ветер дует.

Ну, значит, туда же и Никитиным надо было везти поминок, заготовленный для-ради определения дворянского сына к хорошей службе. К седлу вороного приторочен малый тюк. В нем сорок соболей, золоченая тюркская чаша и пятьдесят рублей деньгами. За место в потешном полку куда как щедро. Раньше таким подношением в царские рынды попадали.

Духовным следовало ехать той же дорогой до заставы и потом все прямо, в Китай-город.

– Прощайтеся, чада, – вздохнул отец Викентий. – Может, не скоро свидитесь. Пока вы зелены, навряд вас куда со двора выпускать станут.

Взрослые отошли, говоря о чем-то своем, а Митьша с Алешей стояли, смотрели друг на друга исподлобья. У обоих дрожали губы.

Никитин, оглянувшись, удивился.

– Обнимитесь, что вы, будто нерусские.

Обнялись.

– Как Илюху-то жалко, – шепнул на ухо другу Митя.

Тот, тоже шепотом:

– Жалко-то жалко, а давеча приснился он мне. Выплыл из черна омута, губами по-рыбьи зашевелил, будто поведать что хочет. А ничего не слыхать, пузыри одни…

И Лешка, бледный, перекрестился.

– Брось, – укорил Митьша. – Илейка на нас сейчас с небес глядит.

Задрав головы, оба поглядели вверх. Там было хмуро, пусто.

Глава 5

ПОПУТНЫЙ ВЕТЕР

Живали мы преж сего, не зная латыне,

Гораздо обильнее, чем мы живем ныне…

Москва подпускала к себе не быстро, поначалу прикидывалась не державным Третьим Римом, а деревней. Избишки, домишки, околицы, поля-перелески. Алешка, никогда в стольном граде не бывавший, извертелся на тележке, высматривая что-нибудь дивное иль величавое, но ничего такого не было. Ну и сник, заклевал носом. Сам не заметил, как снова уснул.

И прямо туда, в мо?рочное сонное видение, где снова крутилась и булькала черная вода, ударили колокола – все сорок сороков, созывавших московских жителей к вечерней молитве.

Лешка глаза открыл – матушки-светы! Башня белокаменная, огромадная, зев раскрыла, и кони прямо туда, в каменную пасть едут!

Это Викентий с сыном уже в Сретенские ворота въезжали, а за ними Белый Город, настоящая исконная Москва, величайшая в мире столица-деревня. Не потому что захолустная, а потому что почти вся сплошь деревянная– сосновая да еловая, дубовая да ясеневая. Бревенчатые дома, не какие в селах ставят – большущие, нарядные, с затейными крыльцами, с червлеными крышами, с балясинами-наличниками, с островерхими заборами, над которыми по сентябрьскому времени качаются ветки с красными и желтыми яблоками. По-низ заборов, где хоть немного землицы есть, осенние цветы – золотые шары, а поверху, – и слева, и справа, – такие же золотые шары колоколен.

– Вот она, Москва, – горделиво сказал отец, будто это он сам все сие пышнолепие выстроил. – Ныне князь Василий Васильевич Голицын три тыщи каменных палат возвел, то-то собою прекрасны! Скоро сам увидишь. И академия, куда едем, тоже каменного возведения.