Девятный Спас - Брусникин Анатолий - Страница 25

– Не надо так про дев, – укорил Дмитрий, не одобрявший никакого похабства.

Алешка удивился.

– Это ты про что? А, про жупку. Одежа это бабская, как нижняя половина сарафана, у них все бабы носят… Эх, весело я с ним жил. Всего не расскажешь. И на золоте едали, и сухую корку глодали. В цесарских землях долго жили, еще в Милане, в Венеции. Это, брат, такой город – краше нет. На воде стоит, и всяк прямо с крыльца выходит, в лодку садится. А лодки дивно изукрашены, будто лебеди черные по морю скользят! Лепота! Народ лиц не показывает, все в масках ходят. И девки не сказать, до чего славные. Волос у них медный, глаз блудливый, ни в чем удержу не знают. Я там, бывало, за ночь трех-четырех уламывал.

«А приврать ты по-прежнему горазд», – подумал тут Дмитрий.

– Однако презнатнейший из всех городов – Парис. Там мы королю-солнце Луису Каторзу волшебный эликсир для восстановления мужеской силы за хорошие деньги продали. Уезжать, правда, быстро пришлось, и все вещи покинули, – жалко. Пять камзолов я там оставил, рубашек батистовых две дюжины. Эх, какие у меня там метрессы были! Одна настоящая контесс, другая баронесс, а сколько простого звания, – и не сосчитать! Ты что губы кривишь? Больно?

– Не больно, – ответил Никитин сурово, – а только не след такими делами похваляться.

Приятель залился смехом.

– Ой, неужто ты все Царь-девицу ждешь? Мон дье! Сетанкруайябль!

Но Дмитрий пожелал сменить предмет разговора.

– Сколько ж ты в странствиях языков превзошел? – чопорно спросил он.

– Считай, – охотно принялся загибать пальцы Лешка. – Итальянский мне как родной. По-немецки и французски знаю изрядно. По-англицки могу бойко, но только не по-политесному, а как подлые люди и тати промеж собой говорят.

– Почему это?

– Так уж вышло… – Улыбчивый рот путешественника печально скоромыслился. – Лондон – дрянь город. Там патрону коварный шиксаль подножку сделал.

– Кто?

– Злокозненный Рок. Посадили болезного в тюрьму, ну и я при нем. Не бросать же? Шесть месяцев просидел в сырости и холоде. Мне-то ничего, я человек русский, а наполитанец мой простудился, да и помер. Прощелыга был, а сгинул ни за что, злые люди оговорили. Это уж после выяснилось. Отпустили меня, отдали, что от хозяина осталось: шпага, одежонка, три парика, да бумаги разные. Там восемь пашпортов. Я выбрал на имя ломбардского кавалера Ансельмо-Виченцо Амато-ди-Гарда. Красиво, да?

– Чего красивого? Язык сломаешь.

Алешка обиделся:

– Это на тебе в Европе язык бы сломали, Димитрий Ларионович.

Никитину еще вот что было непонятно:

– Погоди. Ломбардия гишпанскому королю надлежит, отчего ж тебя толмач цесарцем назвал?

– Меня и после Англии где толь не носило. – Лешка плеснул рукой. – Когда посольство наше до Вены доехало, я в императорском подданстве состоял. Ну и захотелось домой. Послы многих звали, всякого дела мастеров, да мало кто соглашался, боятся. Я же подписался. Хоть я и ломбардский уроженец, а не напугался варварской Московии.

Попович подмигнул.

– На родине, само собой, лучше, – не удивился Никитин. – Там у них что? Суета и томление духа. А у нас одно слово – Россия. Третий Рим!

И не заметили, как разговор повернул на серьезное.

– И первый-то Рим не ахти что. – Алеша слегка стегнул начинавшего замедлять бег конька. Тележка катилась через лес, дорога в этот глухой час ночи была совсем пустынной. – Второго, Цареграда, не видал, врать не стану, но, говорят, дыра смрадная. Вы же, Митьша, для Европы и подавно страна малозначная. С той же Францией не сравнивай. Народу там живет втрое против вашего. Армия первая в мире. Мануфактуры, города каменные. А дворцы какие! Ваш Теремной, что в Кремле, рядом с ними – сарай. Или Англию возьми. Всеми морями владеет. Австрийская империя, по-вашему цесарская земля – сила! Таких полков, как ваш Преображенский, – у цесаря сто.

– И у нас будет сто. Дело невеликое. Мужиков нагнать, палками поколотить, обучить строю, огненному бою, вот тебе и полки. Этому-то у нас быстро учатся.

– Не в полках дело… Как тебе лучше объяснить… Нно! Ты не волков, ты меня бойся! – прикрикнул Алеша на лошадь, которая захрапела, услышав донесшийся издали волчий вой. – Ваши нынче все больше на палку надеются, а в европейских лучших странах не так. В Англии-Голландии подлых людей обижать не дают. В Италии живут весело, по все дни песни играют. Во Франции галантно. В германских землях водки пьют мало, работают много.

Стало Дмитрию от этих слов обидно.

– «Ваши, ваши»! Что ж ты вернулся, коли там сахар? – сердито спросил он, сбрасывая с себя плащ. В жару был Никитин, пот со лба так и лил.

Не сразу ответил Лешка. Почесал затылок под париком, подумал.

– Кабы я природный европеец был, ни в жизнь сюда не подался. Но я тебе, Митьша, так скажу. Где человек вырос, там ему и складно. И потом, у вас… у нас тут большие дела завариваются. Разговоров после Великого посольства на всю Европу. Подумалось мне, что сгожусь я здесь. А уж шпажным делом стану заниматься или еще чем, – это видно будет.

– Будешь преображенским пособлять? – в голосе Дмитрия прозвучало осуждение. –Россию на иноземный лад переделывать? Далеко пойдешь. Вы, такие, ныне в цене.

– А чем плохо у сведущих людей хорошему поучиться?

– Хорошему ли? Много ль проку свой язык ненужными словами мусорить, не по русской зиме-лету одеваться, бабьи волосы на голове носить да табак-траву курить? Корабли морские в Воронеже третий год строим, сотни тыщ рублей потратили, бессчетно народу погубили, а зачем это? Куда на тех кораблях уплывешь?

– Как куда? В море.

– В Азовское? Оно турками перекрыто. А и если в Черное море прорвемся, невелик прок. Проливы-то боспорские султаном перегорожены. Лучше б на эти огромные деньги мы, как при боярах Ордыне-Нащокине да Артамоне Матвееве, заводы строили, силу копили. А толковых дворян за границу и Софья с Васильем Голицыным посылать хотели. Не за париками дурацкими, не за брадобритием, а для обучения настоящему делу!

Не стал Алеша с другом спорить. Видел, что тот разволновался, а самого в лихорадке колотит. Вся сила этак выйдет. Накрыл, примирительно сказал:

– Ладно, поглядим, разберемся. Я же сюда приехал не только карьер делать… ну, честь добывать. Тятю повидать охота… Жив старый-то?

По небрежности тона, по напряженному повороту головы, да и по тому, что Алексей только сейчас набрался духу спросить, было понятно, как он трепещет ответа.

– Помер отец Викентий. Через полгода, как ты сгинул. Поминание по тебе служить не хотел. Живой, говорил, Лешенька, вернется.

Возница повесил голову и очень надолго замолчал.

Заговорил, наверное, только верст через десять, когда миновали несколько деревень и снова ехали чащей.

– А еще знаешь, кого я часто вспоминал? Илейку-богатыря.

– Да-а-а…

Повздыхали. Опять наступило молчание.

Вдруг из кустов с треском, топотом вывалились три тени.

– Стой!

– Слазь с телеги!

– Гляньте, парни, немец!

Тати лесные! У двоих топоры, третий с дубиной. Рож по темноте не разглядеть, но мужики здоровенные, дикие, пахнут травой и дымом.

– Лежи, я сам! – прикрикнул Алеша на приподнявшегося Митьшу. – А ну, господа разбойнички, налетай, хошь под одному, хошь все разом!

Он спрыгнул наземь, взяв позитуру «Уноконтротре», сиречь «Один супротив троих» в вариации «Фачиле» – это когда противники наступают в ряд, с одной линии, и притом неискусны в сражении.

Размяться после долгого сиденья было небесприятно.

– Эх, Ерема, сидел бы ты дома. Ох, Петруха, быть те без уха, – балагурил маэстро, наскакивая на мужиков, никак не ожидавших от «немца» такой прыти.

Один завыл, уронив топор, – клинок плашмя ударил по запястью. Другой, попусту махнув дубиной, получил укол в ухо и зажал лапой кровоточащую рану. Третий попятился на обочину.

– Бросай топор, насквозь проткну! – пригрозил Алеша.

Тать сунул свое глупое оружие за пояс, сказал жалобно: