Насилие и священное - Жирар Рене - Страница 88

Все сказано прекрасно — с той лишь оговоркой, что жертва, на чьи плечи возложены все общественные противоречия, предстает в конце концов не «человеком в полном смысле слова», а чудовищным двойникам и божеством. Хаксли прав: здесь действительно раскрывается истина человеческих взаимоотношений и общества, но она невыносима; поэтому и нужно от нее избавиться; главная функция учредительного насилия — изгонять истину, помещать ее за пределы человеческого общества.

Нельзя понять происходящее здесь, если не обратиться к механизму жертвы отпущения как к реальному процессу, действительно лежащему в основе общинной гармонии. Лишь реальный механизм может сделать проект ритуального каннибализма действительно понятным. Обрекая себя на истолкование феномена «козла отпущения» в психологическом ключе, исследователи полагают, что каннибалы заранее ищут морального оправдания тому насилию, в котором окажутся виновны. Действительно, чем больше преступлений совершит пленник, тем законнее будет возмездие. Но дело отнюдь не в том, чтобы успокоить какой-то невроз или утолять какое-то «чувство вины»; дело в том, чтобы достичь крайне конкретных результатов. Пока современная мысль не поймет поразительно технический характер козла отпущения и всех его жертвенных суррогатов, самые важные феномены любой человеческой культуры останутся для нее недоступны.

Механизм жертвы отпущения спасителен вдвойне: добиваясь единодушия, он заставляет насилие смолкнуть на всех уровнях, где оно говорит; он мешает междоусобным распрям, и он же мешает правде о человеке выйти на свет, он помещает ее вне человека как непостижимое божество.

Пленник должен притянуть к себе все внутренние напряжения, всю накопившуюся ненависть и злобу. От него требуется преобразить своей смертью все это пагубное насилие в благую сакральность, сообщить свою силу угнетенному и усталому культурному порядку. Таким образом, ритуальный каннибализм — это ритуал, подобный всем тем ритуалам, какие мы наблюдали прежде. Тупинамба действуют именно так, потому что следуют определенной модели, точнее — потому что за них следует этой модели ритуальная система. Они тоже пытаются воспроизвести то, что случилось в первый раз, возобновить единодушие, возникшее и возродившееся вокруг жертвы отпущения… С пленником обращаются двояко, его то поносят, то почитают, потому что он — представитель изначальной жертвы. Ненавистный, поскольку он фокусирует на себе еще не преобразованное насилие, он становится бесконечно почитаем, поскольку он его преобразует, поскольку он снова пускает в ход объединяющий механизм жертвы отпущения. Чем гнуснее покажется поначалу жертва, чем сильнее будут сфокусированные на ней страсти, тем основательнее сработает механизм.

Одним словом, с пленником тупинамба дело обстоит так же, как с африканским королем. Уже окруженный ореолом предстоящей смерти, он воплощает два аспекта священного не попеременно, а одновременно. Он облекается в тотальность насилия, причем уже при жизни, поскольку на самом деле он облекается в нее в вечности, за пределами всякой темпоральности.

Судя по текстам, в пленнике фактически должен заново воплотиться мифический герой, который в некоторых версиях мифа выступает в облике пленника и даже подвергается ритуальной казни и съедению. Таким образом, в глазах тех, кто практикует каннибализм, он предстает повторением некоего изначального события.

Есть риск, что подобно инцестуальному аспекту африканской монархии, антропофагический аспект может сбить с толку исследователя, помешать ему распознать в ритуале тупинамба принципиально такой же ритуал, что и прочие, то есть прежде всего — жертвоприношение. Правда, в случае с инцестом риск этот больше, чем в случае антропофагии, еще не встретившей своего Фрейда и еще не возведенной в ранг главного мифа современности. Хотя современное кино и попыталось ввести каннибализм в моду, результаты оказались не потрясающие.

Мирна Элиаде справедливо утверждает, что сакральность первична и что, возможно, антропофагия в естественных формах не существует[103]. Иначе говоря, заклание жертвы устраивают не затем, чтобы ее съесть, а, наоборот, ее нужно съесть, потому что устроено заклание. Так же обстоит дело и вообще со всеми животными жертвами, которые поедаются. Антропофагический элемент не нуждается в отдельных объяснениях. Во многих отношениях сам он объясняет самые загадочные ритуалы. Всякое употребление в пищу жертвенной плоти, человеческой или животной, нужно интерпретировать в свете миметического желания, которое и является подлинным каннибализмом человеческого духа, всегда в итоге направленным на чужое насилие, на насилие другого. Ожесточившееся миметическое желание желает одновременно и уничтожить, и поглотить насилие, воплощенное в образце-преграде, который всегда уподобляется бытию и божеству.

Этим объясняется, почему каннибалы хотят, чтобы их жертва своей храбростью доказала, что она действительно воплощает самовластное насилие. Плоть жертвы поедается непременно после ритуального заклания, то есть как только пагубное насилие полностью преобразуется в благую субстанцию, целиком превратится в источник мира, жизненности и плодородия.

Стоит распознать в ритуальном каннибализме подобный прочим жертвенный ритуал, как предварительный прием пленника в племя, частичная натурализация пленника в племени, которое его потом съест, перестают составлять проблему.

Будущая жертва приходит извне, из обезразличенной сакральности; она слишком чужда общине, чтобы быть сразу использована для жертвоприношения. Чтобы сделать ее способной адекватно воспроизвести изначальную жертву, нужно наделить ее тем, чего она лишена, то есть известной принадлежностью к группе; нужно превратить ее в «одного из своих», не устраняя однако ее свойств как «чужака», не устраняя ту, с самого начала сакральную, посторонность, которой она прежде всего отличается.

Жертвенная подготовка делает жертву достаточно похожей на «естественные» и непосредственные мишени насилия, то есть на соплеменников, чтобы обеспечить перенос агрессивных тенденций, чтобы, одним словом, сделать жертву «привлекательным» объектом, но в то же время эта жертва остается достаточно чуждой и отличной, чтобы ее смерть не угрожала вовлечь общину в цикл мести. Единственное лицо, способное, а может быть, и обязанное стать на сторону пленника, — его жена. Если она принимает свою роль слишком близко к сердцу, ее быстро убивают. Убивают тогда и детей пары, если они есть.

На этом примере хорошо видно, как имитация механизма жертвы отпущения, всегда тщательная, но неизбежно, в результате преображения этой первой жертвы, смещенная, устанавливает такую ритуальную практику, которая соответствует «нуждам» общины и обеспечивает «удаление» насилия, его кристаллизацию на не слишком привлекательных, но и не слишком непривлекательных жертвах — на жертвах, одним словом, наиболее способных избавить общину от этого насилия, ее от него «очистить». Хорошо видно, что установление такой системы, включая жертвенную подготовку, помогающую улучшить «формирование» жертв, не нуждается в том, чтобы эту систему кто-нибудь хоть раз по-настоящему продумал; в том, чтобы имелось хоть что-то кроме имитации изначального убийства, создавшего или воссоздавшего единство общины.

Таким образом, принятие пленника в племя следует рассматривать как пример жертвенной подготовки второго типа, описанного выше. Ритуальный каннибализм очень похож на африканскую монархию в том отношении, что будущая жертва сакрализована уже при жизни. Чтобы понять родство двух обрядов, можно вспомнить о пьесе Жана Жене «Бдение у смертного одра», где изображен приговоренный к смерти, за благосклонность которого спорят два вора более мелкого пошиба, два брата-врага, зачарованные близостью его казни. (Сколь бы показательной ни была такая параллель, не следует делать вывод, что в основе ритуальной практики и современной пьесы лежит одно и то же умонастроение.)