Строки, добытые в боях - Окуджава Булат Шалвович - Страница 38

38

«…Во время осады…» (Н. Чуковский)

…Во время осады и голода Ленинград жил напряженно-духовной жизнью… В осажденном Ленинграде удивительно много читали. Читали классиков, читали поэтов; читали в землянках и дотах, читали на батареях и на вмерзших в лед кораблях; охапками брали книги у умирающих библиотекарш и в бесчисленных промерзлых квартирах, лежа, при свете коптилок, читали, читали. И очень много писали стихов. Тут повторялось то, что уже было однажды в девятнадцатом и двадцатом годах, — стихи вдруг приобрели необычайную важность, и писали их даже те, кому в обычное время никогда не приходило в голову предаваться такому занятию. По-видимому, таково уж свойство русского человека: он испытывает особую потребность в стихах во время бедствий — в разрухе, в осаде, в концлагере. Даже разговоры, которые вели между собой эти люди-тени, отличались от обыденных человеческих разговоров; никогда в обыденном существовании не говорят люди столько о жизни и смерти, о родине, о любви, об истории, о совести, об искусстве, о долге, о революции, о нациях, о вечно скованном и вечно рвущемся на волю человеческом роде, сколько говорили любые два ленинградца, случайно оказавшиеся вместе…

(Из воспоминаний Н. Чуковского)

Ладожский лед

Страшный путь!    На тридцатой,      последней версте Ничего не сулит хорошего… Под моими ногами    устало      хрустеть Ледяное    ломкое      крошево. Страшный путь!    Ты в блокаду меня ведешь, Только небо с тобой,    над тобой      высокó И нет на тебе    никаких одёж: Гол    как      сокол. Страшный путь!    Ты на пятой своей версте Потерял    для меня конец, И ветер устал над тобой свистеть, И устал    грохотать      свинец… Почему не проходит над Ладогой    мост?! Нам подошвы    невмочь      ото льда        отрывать. Сумасшедшие мысли    буравят      мозг: Почему на льду не растет трава?! Самый страшный путь    из моих путей! На двадцатой версте    как я мог идти! Шли навстречу из города    сотни      детей… Сотни детей!..    Замерзали в пути… Одинокие дети    на взорванном льду — Эту теплую смерть    распознать не могли они сами, — И смотрели на падающую звезду Непонимающими глазами. Мне в атаках не надобно слова    «вперед», Под каким бы нам    ни бывать огнем — У меня в зрачках    черный      ладожский        лед, Ленинградские дети    лежат      на нем.

Саратов

В Саратове Меня не долечили, Осколок Из ноги не извлекли — В потертую шинельку облачили, На север в эшелоне повезли. А у меня Невынутый осколок Свербит и ноет в стянутой ступне, И смотрят люди со щербатых полок — Никак в теплушку не забраться мне. Военная Россия Вся в тумане, Да зарева бесшумные вдали… Саратовские хмурые крестьяне В теплушку мне забраться помогли. На полустанках Воду приносили И теплое парное молоко. Руками многотрудными России Я был обласкан просто и легко. Они своих забот не замечали, Не докучали жалостями мне, По сыновьям, наверное, скучали, А возраст мой Сыновним был Вполне. Они порою выразятся Круто, Порою скажут Нежного нежней, А громких слов не слышно почему-то, Хоть та дорога длится тридцать дней. На нарах вместе с ними я качаюсь, В телятнике на Ладогу качу, Ни от кого ничем не отличаюсь И отличаться вовсе не хочу. Перед костром В болотной прорве стыну, Под разговоры долгие дремлю, Для гати сухостой валю в трясину, Сухарь делю, Махоркою дымлю. Мне б надо биографию дополнить, В анкету вставить новые слова, А я хочу допомнить, Все допомнить, Покамест жив и память не слаба. О, этих рук суровое касанье, Сердца большие, полные любви, Саратовские хмурые крестьяне, Товарищи любимые мои!

Воспоминание о пехоте

Пули, которые посланы мной,    не возвращаются из полета, Очереди пулемета    режут под корень траву. Я сплю,    положив голову      на Синявинские болота, А ноги мои упираются    в Ладогу и в Неву. Я подымаю веки,    лежу, усталый и заспанный, Слежу за костром неярким,    ловлю исчезающий зной. И когда я    поворачиваюсь      с правого бока на спину, Синявинские болота    хлюпают подо мной. А когда я встаю    и делаю шаг в атаку, Ветер боя летит    и свистит у меня в ушах, И пятится фронт,    и катится гром к рейхстагу, Когда я делаю    свой      второй        шаг. И белый флаг    вывешивают      вражеские гарнизоны, Складывают оружье,    в сторону отходя. И на мое плечо,    на погон полевой зеленый, Падают первые капли,    майские капли дождя. А я все дальше иду,    минуя снарядов разрывы, Перешагиваю моря    и форсирую реки вброд. Я на привале в Пильзене    пену сдуваю с пива И пепел с цигарки стряхиваю    у Бранденбургских ворот. А весна между тем крепчает,    и хрипнут походные рации, И, по фронтовым дорогам    денно и нощно пыля, Я требую у противника    безоговорочной      капитуляции, Чтобы его знамена    бросить к ногам Кремля. Но, засыпая в полночь, Смежив тяжелые веки,    вижу, как наяву:      я вдруг вспоминаю что-то. Я сплю,    положив под голову      Синявинские болота, А ноги мои упираются    в Ладогу и в Неву.