Зверь дышит - Байтов Николай Владимирович - Страница 12

12

И непротяжёнными идеями он с орбит срывает формы тел, там кружащих.

— Через мелкий фол большие мастера играть, — недовольно проворчал Миша, оторвав взгляд от экрана и направив его на бокал с белым вином, который он медленно подносил к губам.

— Как трудно в современном футболе забить гол! Просто невообразимо!

— Лидочка, мы смотрим баскетбол.

— Ха-ха. Это ты думаешь, что я перепутала? Я просто про футбол вспомнила.

— Главное — человек, блядь, — сказал кто-то веско за соседним столиком.

Миша обернулся:

— А как на ваш взгляд?

— И хочется выиграть, и бздят, — определили оттуда.

Я выпил почти бутылку, а толку?

Одуванчики белеют в ожидании ветра…

Рукоствол правый / приобрёл природную форму. (Не понял: это что, про Окосова?..)

Зачем так выражаться? — Есть же прекрасные слова:

Рекоструй прыткий за Евой-с-Адамом, от излучины брега до изгиба губы, вальяжным шляхом віколовращенья несёт нас вспять к Хоут-Касл и Околесице.

Недавно Блезе с Профессором летали в Японию. Они спросили у одного синтоиста: «Сколько у вас богов?» — «Восемь тысяч», — сказал синтоист, вежливо улыбнувшись. Блезе с Профессором присвистнули. Но разве это так много? У тебя вон имён больше семидесяти тысяч. И все мне хорошо известны.

«Маркиз выстрелил. Я видел, что он целит мне в голову, и непроизвольно взмахнул правой рукой — прикрыть лицо пистолетом. Пуля под малым углом вошла в пясть, расшибла три из четырёх пястных костей и застряла в деревянной ручке пистолета, не достав до большого пальца. Если б не это „эвристическое“ движение моё, пуля маркиза попала бы мне в нос — или в переносицу, или в глаз… Однако понятно, что дуэль продолжаться не могла: я выронил пистолет, и секунданты, посовещавшись, оставили мой выстрел за мной — до той поры, когда рука заживёт. А она хоть и зажила, но пальцами я двигать с тех пор не могу, равно как и держать пистолет и тем более жать на курок. И это, между прочим, мне на руку, потому что стрелять в него я вовсе не хочу, как и тогда не хотел… Существует некий аспект реальности, в котором маркиз мне жалок. В иных аспектах я старался воздавать должное его многим достоинствам, но ничего поделать с этим „жалостным“ аспектом не мог. Из-за этого, думаю, он в меня и стрелял. Но получилось, что он ничего не добился: жалость превозмогла… В общем, обвёл я маркиза вокруг пальца…»

Из таких примерно образов выстраивал Серёжа Окосов, добрый мой приятель, свой рассказ о том, как он лишился правой руки, а этот рассказ неизменно предварял более обширное повествование о его «четвёртой жизни», ибо Окосов вёл отсчёт своей «четвёртой жизни» с этого драматического эпизода. Мне доводилось с ним спорить: я утверждал, что для меня несомненно, что его «четвёртая жизнь» началась лет на пять раньше — именно с того дня, когда он познакомился с маркизом. «Ты судишь по внешним событиям, — он возражал. — Это естественно. Они для тебя — зримые вехи. А тех внутренних вех, которые зрю я, ты зреть не можешь. Хотя, положа руку на сердце (левую!), я тоже их не зрю, потому что их нет. Внутри меня есть один поворотный пункт — это атака маркиза и потеря правой руки. А предыдущие пять лет — нет, они во мне никак ничем не маркированы, просто логически продолжают, дожимают до критического давления мою третью жизнь, которая…»

«Видишь ли, — продолжал он после долгой паузы, во время которой он вынул бумажник и что-то в нём искал, может быть, какую-то визитку хотел мне показать или фотографию, но затем отказался от своего намерения и вместо этого пересчитал купюры. — Дон Кихот считал, что влюблённый человек должен предаваться безумствам. Я тоже так считаю. А куда денешься, если так положено… Ну, и какие ж это безумства? Напиться так, чтобы не проснуться? — Самое обыкновенное, чего даже изобретать не надо… Интересно: марочное вино! Как я буду его пить в таком состоянии? Скрюченный под одеялом со стоячим светящимся столбом в голове… Видишь, что написано: „Мягкая бархатистость и пикантность вкуса вина возвышает душу и уносит горести, вызывает чувства нежности и покоя“. Подожди открывать. Сейчас откроется неведомое душе богатство. Это если выпить целую бутылку. Что да, то да. Только в чём же тут безумства какие-либо? Это, наоборот, защита, а не безумства. Постоянное инстинктивное применение защиты. А куда денешься?.. Но ведь безумства, по смыслу, должны состоять в том, чтобы разоружаться, разоблачаться, обнажаться, подставляться. Гордость любви — в её наготе, в абсолютной со всех сторон уязвимости. Вот это, я понимаю, безумство!»

Стиль разума. Стиль — разумное поведение. Они не всегда сопутствуют друг другу. Стиль-разумное не столь разумно, как предполагается или как можно было бы предположить, исходя из здравой начальной точки.

— Гога, тебе чего в это время суток?

— Не беспокойся, старик, сиди, я сам сделаю. Вот, например, я вижу у тебя джин. Смешаю-ка я его с капелькой мартини.

— Тогда и мне так сделай.

— Дюшу я видел, в принципе, — сказал Гога, ставя передо мной стакан, — но у меня сложилось впечатление, что он не очень хочет со всеми нами якшаться. Наш Дюшан — православный семьянин — зачем ему вся эта богема?

— А раньше-то?

— Что — раньше? Нет, он с самого начала к этому шёл, исправлялся… Пишет пейзажи, у него выставки. Работы нарасхват. А кое-чего он бы и вовсе понять не мог. Например, дядю Пева. Не так воспитан. Плюс дворянин дореволюционный. Его художественный идеал — Саврасов, — так он декларирует.

— Ну да, — согласился я. — Когда-то он и мне про Саврасова говорил.

— У него галерея на бульваре Распай с именной вывеской. То есть не съёмная, а своя. Это стоит денег нешуточных. Когда я у него сидел, пришла женщина. Он говорит: «Извини, оставлю тебя на полчаса. Это моя бухгалтерша. Нам надо кое-чем с ней заняться. Там мы все были под колпаком у КГБ, а здесь — у налоговой полиции. Неизвестно что хуже. Как подумаешь — зачем ехал? А французы-то? — это стукачи ещё хлеще нас: так и высматривают каждую мелочь, кто сколько заработал, — и стучат друг на друга!..»

Подарите мне новые кегли и ветхие книги, положите в карман незнакомую глазу купюру.

Посмотрел бутылку на свет: золотое сечение (в смысле: отпито и осталось).

Бутылка упирается в верхнюю полку. Трудно пить.

В вековом сне застыло серебряное лицо экстаза. Бегут штрафные по рельсам…

«Вагоны шли привычной линией» — очень плохо! Это какая-то совсем пастернаковщина. Если б я писал такие стихи, я бы постыдился их читать — вслух, перед людьми. Впрочем, хоть я пишу не такие стихи, я всё равно их стыжусь.

Лихорадочных слов танцевальные вихри… — Перпендикулярно направлению путей, не наступая на рельсы, чтобы не поскользнуться и не упасть.

Моим стихам известен жгучий стыд. Почти всем. Лишь некоторые — незначительная часть — бесстыдны.

Лихорадочных слов танцевальные визги…

Исправный стих. Предварительный стих. Почему нет, в конечном итоге? —

«Певцу ли ожидать стыда в суде грядущих поколений? Не осквернит он никогда порочной мыслию творений. Повсюду правды верный жрец, томяся жаждой чистой славы, не станет портить он сердец и развращать народа нравы. Поклонник пламенный добра, ничем себя не опорочит и освящённого пера в нечестье буйном не омочит».

Не понимают тайны языка и человеческих отношений. И я не понимаю. Но я чувствую, что она есть, эта тайна, а они даже не чувствуют. — Кто «они»? — Да все!

«Лидочка, у тебя опять коптит лампадочка», — говорил мой дедушка моей бабушке.

У языка есть изгибы. Слова оставляют следы, даже если ты им не веришь. А ты привыкла верить. Ну, хотя бы принимать к сведению и думать над ними.