Полет Жирафа - Кривин Феликс Давидович - Страница 9

— У нас тут один сорок лет водил народ из угла в угол, а нашёл ли дорогу правильную, до сих пор неизвестно, — сказала Пустыня.

Встречный ветер

— Летит время… — вздохнула Пустыня. — Не успеешь оглянуться, тысячи лет как не бывало. Ты не знаешь, почему оно так быстро летит?

— Это всё от скорости жизни. Там, где я жил, была такая история. Ехала Скорость на велосипеде, а Время неизвестно на чём. Но тоже быстро.

Не нравилось это Скорости. И чего ему надо? Путается под ногами, ехать спокойно не даёт.

Поехала быстрей, чтоб оторваться от Времени, а оно тоже припустило. Неизвестно на чём. По крайней мере, Скорости с её велосипеда не видно.

Пересела на автомобиль. И сразу в несколько раз выросла. Ну, теперь-то, думает, Время её не догонит.

Едет на автомобиле. Выжимает самую большую скорость. Но и Время выжимает неизвестно из чего. Скорость прибавит газу — и оно прибавит столько же. Откуда у него что берётся.

Пересела на поезд. Самый быстрый, курьерский. На котором курьеры ездят. И что ты думаешь? Время тоже поехало на курьерском неизвестно чём. Неизвестно что, но что-то явно курьерское.

Полетела на самолёте — а куда денешься? Самолёт — это не только быстро, но и высоко. Пускай её Время на такой высоте достанет. Да и сама она в небе уже не та: выросла так, что в самолёте еле помещается.

Но и Время, вы только на него посмотрите, тоже откуда-то в небе взялось. И летит без ничего, вот-вот на землю шмякнется. Откровенно говоря, у Скорости на это вся надежда.

Нет, не шмякается Время, летит.

И тут уже Скорость не смогла сдержать любопытства:

— Послушайте, Время, на чём это вы летите?

Усмехнулось Время на полном ходу.

— Я, — говорит, — лечу на твоей скорости.

— Как это на моей? Почему на моей?

— Потому что потому. Ты разве не заметила? Я же лечу тебе навстречу. Чем ты быстрей, тем я быстрей навстречу. Сбавь скорость — и я полечу медленней. А то пересаживайся на велосипед, и опять двинемся медленно, как бывало.

Вздохнула Скорость: где он, тот велосипед! Хорошо на нём ездилось, но обратно не пересесть. Теперь на нём давно внуки ездят.

— А что оно такое — время? — спросила Пустыня.

Спросила бы что полегче… Время — это встречный ветер, который по песчинке сдувает жизнь, — ответил я, как умел.

— Это понятно. Это у нас каждый день, — сказала Пустыня.

Рассвет заката

— А чём я тебе нравлюсь? — спросила Пустыня.

Я не говорил, что она мне нравится, но, очевидно, это подразумевалось. На такие вопросы нужно отвечать быстро, колебание может быть воспринято как ответ.

— Мне нравится, что у тебя такие широкие горизонты. Что хорошо видны восход и закат.

— А что ты больше во мне любишь, восход или закат?

Я сказал, что больше люблю закат. Чтоб любить восход, надо рано вставать, а на закате можно хорошо выспаться.

Она спросила: почему закат и восход никогда не встречаются? Да, сказал я, они не встречаются в силу определённых обстоятельств, но они тянутся друг к другу. Рассвет к закату, закат — к рассвету.

— Я тебе даже больше скажу. Можно, я тебе больше скажу?

— Да, да, скажи больше, — пылко сказала Пустыня.

И я сказал.

У нас один Закат говорил, что в другой жизни будет рассветом. Он очень на это рассчитывал.

Над ним смеялись: в какой жизни, чудак! Ты посмотри, куда уходишь. Ты же уходишь в ночь. Понимаешь? В ночь!

Но он твердил, что в другой жизни будет рассветом.

Ему говорили: слыхали мы эти разговоры. Самокат уверяет, что в другой жизни будет самолётом, телефон — что в другой жизни будет телевизором. А тут ещё этот малахольный. В рассветы наладился. Видать, на старости с катушек поехал. Сказал бы спасибо за прожитое и не замахивался на добавку, добавка может быть такая, что и этой жизни не обрадуешься.

Но он говорил: а душа? Пускай он уйдет в ночь, но душа его пойдёт дальше и переселится — во что бы вы думали?

Это он намекал на рассвет. На то, что душа его переселится в рассвет. Видали придурка?

Закат не обижался на такие слова. Пусть себе говорят. Все равно он будет рассветом. Светлым, утренним. Вы знаете, какая она, утренняя жизнь? В ней всё время утро. Как начнётся с утра, так и пойдет: утро, утро, утро. А когда же вечер? Вечера не будет совсем. От него только звёзды останутся. Утро — и по нему звёзды. Знаете, как это будет красиво?

Откуда им знать. Они же все вечерние, сумеречные. И при этом оправдываются: такое наше время. И смотрят на часы. Ничего не поделаешь, раз время вечернее. И не надо им морочить голову переселением душ, тут на земле не знаешь, куда переселиться. Одно переселение равно двум пожарам.

И Закат начинает сомневаться. Он уже сидит на чемоданах, у него всё готово к переселению, но, может, действительно лучше не переселяться? По крайней мере — пока. А там посмотрим, подумаем. Мы и в этой жизни ещё не разобрались, так запутались, что не скоро распутаемся.

А когда? Чтобы выпутаться из этой жизни, одной жизни недостаточно. Надо ещё хотя бы одну…

И это значит — надо переселяться. Пусть переселение равно двум пожарам, пусть оно равно трём, четырём пожарам, это не беда. Мы что, не видели пожаров? И кроме того, вы заметили: в каждом пожаре есть что-то от рассвета.

— Я не заметила, — сказала Пустыня, — я никогда не видела пожара. У меня, — она смутилась, — нечему гореть. Это так плохо, когда нечему гореть. Хочется быть зажигательной, пламенной, огненной — не получается. Нечему гореть.

Она вздохнула. Я тоже вздохнул. Мне тоже хотелось многого, но не получалось. Ни рассветом, ни пожаром мне определённо не стать.

Лесная пыль

— Извини, Пустыня, за нескромный вопрос: ты всегда была такая лысенькая? Не в том смысле, что это некрасиво, у нас некоторые женщины бреют голову, это такой крик моды о помощи, когда мода — единственное прибежище некрасивых.

— А что, у вас небритых лысин не бывает?

— Ну почему же. Но это больше у стариков.

— Не надо о возрасте, — попросила она. — Ты уже и сам далеко не мальчик, да и я далеко не девочка. Неужели далеко не мальчик и далеко не девочка не могут найти другой темы для разговора?

Я с ней согласился и вернулся к вопросу, была ли она всегда такой лысой. И получил ответ: нет, не всегда. Когда-то она была вся в деревьях, её даже называли Густыня, а потом в Пустыню переделали. Так случилось, что люди из деревни явились на беду, пошли рубить деревья у неба на виду. Такая незадача, такой кромешный ад. Кричат деревья, плачут, а небеса молчат…

— Стихи сама сочинила?

— Какие стихи? Это я просто так разговариваю.

Ты посмотри на неё! Просто стихами разговаривает. Цветаева нашлась. Ахмадулина.

А Пустыня разговаривала дальше:

— Деревне на потребу деревья повезли. Эх небо, что ж ты, небо, они ж к тебе росли. Они ж к тебе тянулись, не замышляя зла… А жизнь не оглянулась и дальше побрела.

И до чего складно рассказывает! Ну прямо тебе стихи. Жизнь не оглянулась и дальше побрела. Мне бы так не сказать. И с небом разговаривает, как за кружкой пива.

— И что дальше?

— А ничего. Деревья вырубили, оставив пни, как надгробья. (Во образ, а?) Приземистые, угрюмые и все поголовно лысые. (Поголовно лысые — это надо запомнить). Это тоже крик моды, но неслышный, больше похожий на молчание. И не потому, что нечем кричать, нечем шуршать, шелестеть, а просто потому, что неинтересно.

Она замолчала, уже не в силах говорить. Я тоже расстроился. И она продолжала, словно ободряя меня:

— Но умные потомки решение нашли: пошли расти негромко, не видно от земли. Приходит в лес деревня, как встарь, в былые дни, глядит: а где ж деревья? Вокруг сплошные пни. Уже никто их не рубит, а они всё равно не растут. Из предосторожности.

— И где они теперь?

— А где ж им быть? Дожди их вымочили, солнце высушило, ветры развеяли в пыль. Видишь, на мне сколько пыли? И каждый пылёнок, махонький, лысенький, воображает себя развесистым деревом. Такие лысые времена. (Какой образ!)