Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович - Страница 60

   Батюшка очень оберегал душу от уныния. Даже когда, бывало, начнешь очень винить себя, Батюшка утешает, что дело не так еще плохо: «Ишь ты какая, тебе хочется прямо на небо взлететь?» Я слышала раз, как Батюшка говорил одной сестре: «Что ты говоришь, что не исправляешься? — И исправлялась, и еще исправишься». Мне: «Ну какие у тебя грехи, у тебя грехи детские», а М. Т. сказал: «Ну какие это грехи: да мы с тобой безгрешные!» А в самую последнюю исповедь Батюшка сказал мне, смеясь: «Ты что же на себя наговариваешь, ты и вправду не могла ко мне прийти». — «Почему же, Батюшка?» — «Да ведь ты же именинница была!»

   В Рождественский сочельник 1922 года я исповедывалась у Батюшки на квартире. Батюшка лежал на кровати. Во время исповеди я расплакалась и стала просить за это у Батюшки прощенья. — «Вот это и хорошо, что каешься со слезами», — сказал Батюшка (впрочем это были слезы не о грехах, а отчасти от стыда, отчасти от радости, которая охватывала душу при общении с Батюшкой). Я уткнулась носом в его постельку, а Батюшка долго–долго гладил меня по голове. Уходя, я все еще не могла унять слез своих, но стыдилась их и извинялась за них. «В чем простить–то? — спросил Батюшка. — Что ты? Что ты?» Но взглянув мне в лицо, Батюшка весело рассмеялся.

   Редко я уходила от Батюшки не заплаканная. Батюшкино обращение не могло не размягчить души. Как начнешь каяться все в тех же грехах, которых столько раз обещалась не делать, а Батюшка станет вновь и вновь ласково увещевать, не знаешь, куда и деться. Он никогда не «пробирал», но как на Страшном Суде чувствовала я себя перед нашим кротким, смиренным и любящим Батюшкой, когда он иногда читал мне вслух мои письменные исповеди, а в особенности когда бывало скажет: «Зачем же ты это делаешь, ну послушай. Я краснею за тебя». Лучше хотелось провалиться сквозь землю, чем слушать огорченный его голос. Он болел за нас, он любил нас, хотел видеть нас чистыми, угодными Богу. В этот момент казалось, что это тебя только он так любит, казалось всю жизнь и всех окружающих он рассматривает с точки зрения именно твоей пользы, только о тебе заботится. Но каждый из нас знал, что это не так, что точно также дороги и все. Это особенно чувствовалось, когда изредка нам случалось собраться вместе.

   Придя к Рождественской заутрени, все мы были удивлены, услышав заупокойные напевы. Многие испугались — не Батюшка ли умер. Оказалось, что скончался перед самой заутреней любимый Батюшкой священник нашего храма — о. Лазарь. У него был порок сердца. Вечером этого дня мы собрались после молебна за чаем у Батюшки на квартире. Сестры спели заранее приготовленные «духовные стихи»: «Вечер морозен» (на смерть святителя Иоасафа [70]), «Днесь родился наш Спаситель», «Господи помилуй, Господи прости…», «В неизвестности смиренно», «К Тебе, о Мати Пресвятая…» Квартира была набита народом. Батюшка стал говорить о смерти о. Лазаря, о том, что он был «спелой пшеницей», что Господь берет к Себе каждого человека в лучшую пору его жизни. Говорил об усердии о. Лазаря, превосходившем его физические силы: ему были вредны земные поклоны, но он не мог от них воздержаться. Вместе с тем Батюшка и сам прощался с нами, говорил, что он проводит с нами последнее Рождество, что и его отшествие недалеко, не более полгода. Слышать это было больно, но до конца это и не осознавалось, казалось невероятным. Слишком хорошо было на душе. Говорил еще тогда Батюшка о том, что не только каждому человеку, но и каждому народу дается Богом свой талант — и для России это — терпение и любовь.

   Батюшка был грустен, но нам с ним было хорошо.

   Когда после смерти Батюшки пели ему «вечную память», мне часто вспоминалось это последнее Рождество, а также последний день Батюшкиного Ангела. Очень рано перед ранней обедней Батюшка служил молебен. Батюшке пели многолетие, и он слабыми руками крестообразно осенял нас, — в первый раз — крестом, в другой — поднесенной ему тяжелой иконой Св. Алексия, Человека Божия, еле–еле ее подымая. Говоря с нами, он плакал. Глядя на него, у нас разрывалось сердце. Батюшка говорил, что может быть в последний раз видит нас в этом храме, в последний раз проводит с нами день своего Ангела, говорил, как тяжело ему быть отделенным от нас, от народа; просил, чтобы и после его кончины мы не покидали храма, чтобы и после него этот храм, в котором Батюшка столько потрудился, остался местом утешения для всех, в него приходящих.

   Я однажды с огорчением сказала Батюшке, что родители подходят часто к детям не с точки зрения пользы детей и наказывают их не потому, что дети этого заслужили, а срывают на них свое настроение: иной раз все, что угодно сойдет с рук, а иной раз под плохую руку и за пустяк попадет. Батюшка согласился со мной и рассказал, как пришла к нему одна женщина и жаловалась, что ее сын в нее ножом запустил, и так она этого мальчишку ругала. А Батюшка говорил, что она сама виновата, потому что и от нее он видел вечный гнев. Кажется и ножом–то в нее запустил, когда она с колотушками на него набросилась.

   Вообще тема о воспитании была Батюшке близка, он на нее охотно отзывался и сам рассказывал случаи из жизни. Говорил об этом на проповедях.

   По средам Батюшка, когда еще лучше себя чувствовал, имел обыкновение в храме рассказывать житие святого, чья память праздновалась утром. К сожалению, я была только на трех таких «средах». Первые две я помню лучше: о преп. Феодоре Сикеоте и о муч. Фомаиде. На третьей Батюшка освящал икону преп. Нила Столобенского, служил молебен и затем говорил о Преподобном, но я стояла далеко и плохо слышала.

   Батюшка, рассказывая о святых, казалось воочию видел их чистые, стремящиеся к Богу души; казалось, что сами они присутствуют здесь. Батюшка вполне жил их жизнью и через свою любовь заставлял и нас переживать ее. Попутно он останавливался и на «случаях из своей практики». Эти двое святых, о которых я раньше ничего не знала, с тех пор стали близки, как бы лично знакомы.

   Каждое житие Батюшка начинал с описания детства данного святого и на нем особенно останавливался, с любовью и умилением говоря о нем, как о собственных детях. Он говорил, как воспитывались эти святые, и вместе просил тех, у кого есть дети, бережно относиться к их душам и действовать на них хорошим примером. Вот Батюшка рассказывает, в какой обстановке воспитывалась св. мученица Фомаида, как была она чиста и целомудренна, — и рядом приводит примеры того огрубения, зверства, какие царят в наших семьях. Вот прибежала к Батюшке исповедываться девочка, у которой брат перерезал всю семью…

   С умилением говорит Батюшка о детстве преп. Феодора Сикеота, — как подражал он подвигам жившего в их доме старца, вместе с ним молился и постился, и даже затворился в одной из дальних комнат дома от Крещения до Пасхи. И это — маленький мальчик, а мы, взрослые люди, даже самого малого не хотим сделать для Бога. Преподобный Феодор стремится на молитву, в церковь, убегает для этого тайком из училища днем, ночью встает, чтобы помолиться в храме св. Георгия Победоносца, а мать его удерживает, препятствует ему и наконец за волосы вытаскивает его из церкви, бьет его, привязывает к кровати… Батюшка говорит, что и теперь есть такие матери: только ребенок захочет в церковь ходить, его душа тянется к Богу, он к хорошему приучается, а мать не только сама не ходит, а еще и ребенка не пускает, чтобы он «без дела не шатался»… Но хотя мать преп. Феодора и плохо поступала, но все же в те дни души христианские были проще, чище и ближе к Богу, и явился ей св. великомученик Георгий и, устрашая ее, запретил ей препятствовать сыну в его добрых стремлениях. И растет, растет душа Преподобного, умножаются его подвиги, приближая его к Богу. Еще совсем юноша он, а по его молитве в засуху Господь посылает сильный дождь.

   Говоря о детстве святых и о детях вообще. Батюшка сказал: «Вы посмотрите, как они спят: ручки у них подняты кверху, как на молитву воздетые. Это говорит о чистоте детской души, о ее близости к Богу. «А как мы спим? И руки у нас опущены, и сами мы все опущенные»…