Красный Марс - Агеев Владимир Александрович - Страница 118

Она попросила его сопроводить ее, но он слишком устал, чтобы оценить затраты и выгоды этого предложения. Исказив лицо гримасой, он согласился. Сейчас ему было проще поплыть по течению.

Они сели на поезд до следующей станции, пробрались сквозь полицейское оцепление и вошли внутрь. Российский шатер из-за тесноты походил на микросхему.

— Тебе будет сложнее, чем мне, — сказал Фрэнк, осмотревшись.

— Русские к такому привыкли, — откликнулась она. — Эти шатры ничем не отличаются от московских квартир.

— Да-да.

Россия стала чем-то вроде гигантской Кореи, где был установлен тот же жестокий и четкий капитализм, где за видимостью демократии и обилием потребительских товаров скрывалась правящая хунта.

— Удивительно, как мало нужно для того, чтобы дурачить голодающих людей.

— Фрэнк, прошу тебя.

— Просто помни об этом и все будет хорошо.

— Ты собираешься мне помогать или нет? — выпалила она.

— Да-да.

На центральной площади стоял запах соевого творога, борща и электрической печи, а люди здесь были гораздо менее управляемыми и более громкими, чем в американском шатре, и каждый из них являлся дерзким лидером, готовым вести напыщенные речи. И здесь куда больше женщин, чем среди американцев.

Они сняли поезд с рельсов, и это привело их в возбуждение, теперь они жаждали новых подвигов. Майе пришлось использовать ручной мегафон, она стояла на стуле и говорила, но толпа не унималась, а участники нескольких громких перепалок вовсе не обращали на нее внимания, будто она была пианисткой в коктейльном зале.

Фрэнк почти забыл русский и не понимал бoльшую часть того, что толпа отвечала Майе, но ее ответы вполне различал. Она рассказывала им о моратории на эмиграцию, «бутылочном горлышке» роботизированного строительства городов и водоснабжения, необходимости соблюдать дисциплину, обещала изменения к лучшему, если все будут действовать согласно установленному порядку. Он предположил, что последнее обещание относилось к типичным бабушкиным сказкам, но оно несколько их утихомирило — русские помнили, что такое народные волнения, и небезосновательно их боялись. Она дала много обещаний, и все они казались правдоподобными: большой мир, мало людей, много материальных ресурсов, хорошие роботы, компьютерные программы, образцы генов…

В один из наиболее громких моментов обсуждения он подсказал ей по-английски:

— Не забудь про кнут.

— Что? — крикнула она в ответ.

— Кнут. Припугни их. Кнут и пряник.

Она кивнула. А затем продолжила говорить в мегафон: ядовитый воздух и убийственный холод, которые никогда нельзя воспринимать как что-то само собой разумеющееся. Они были живы лишь благодаря шатрам и снабжению электричеством и водой. Подверженные опасности, которую ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов, опасности, которой не существовало дома.

Она говорила быстро, как и всегда. Затем вернулась к обещаниям. А потом обратно. Кнут и пряник — то дергала за поводок, то отпускала. Наконец русские присмирели.

Позже, когда они поднимались по склону на поезде в сторону Шеффилда, Майя что-то быстро тараторила, раскрасневшаяся, с блестящими глазами, взяв его под руку и смеясь, резко запрокидывая голову. Эта нервная разрядка, это сковывающее физическое присутствие… Он, должно быть, так истощил силы или был более потрясен, чем ему казалось в шатре, а может, дело было в стычке с Филлис; но он чувствовал влечение к ней, словно входил в сауну после дня, проведенного на морозе, с тем же ощущением ослабления бдительности и пронизывающего расслабления.

— Не знаю, что бы я делала без тебя, — быстро проговорила она, — ты правда так хорошо справляешься в таких ситуациях, так точно, четко, решительно. Они верят тебе, потому что ты не пытаешься к ним подлизываться и не приукрашиваешь правду.

— Это лучший способ, — сказал он, выглянув из окна на проносящиеся мимо шатры. — Особенно если подлизываться и врать.

— О, Фрэнк.

— Но так и есть. И ты тоже в этом хороша.

В этой фразе был троп, но Майя его не заметила. Для этого существовал какой-то риторический термин, только он его забыл. Метонимия? Синекдоха? Но она лишь рассмеялась и, сжав его плечо, приникла к нему. Будто ссоры в Берроузе и не было вовсе — не говоря уже об их встрече после этого. В Шеффилде она пропустила свою остановку и вышла из поезда вместе с ним, пройдя с ним под руку по просторной станции, а потом в его комнаты, где разделась, приняла душ и, надев его рубашку, без умолку болтала о событиях этого дня и об обстановке в целом, будто они делали это все время: ходили ужинать, ели суп, рыбу, салат, пили вино каждый вечер. Откидывались на стульях, пили кофе с бренди. Политики после рабочего дня. Руководители.

Наконец она угомонилась, расслабилась на стуле и стала просто смотреть на Фрэнка. Но это, на удивление, не раздражало его, ему казалось, будто его защищает от раздражения некое силовое поле. Возможно, это из-за ее глаз. Иногда можно точно определить, что кому-то нравишься.

Она провела с ним ночь. А потом разрывалась между своей квартирой в здании «Первых на Марсе» и его комнатами, совсем не обсуждая, ни почему это делает, ни что это значит. А когда наступало время ложиться в постель, она снимала всю свою одежду и перекатывалась к нему, а потом на него, теплая и спокойная. Касалась его всем своим телом, всего и сразу… И если он когда и начинал приступать к делу, то она всегда очень быстро отвечала; ему было достаточно лишь коснуться ее руки. Он словно заходил в сауну. Она стала такой покладистой, такой спокойной. Будто другим человеком; это было поразительно. Будто это была вовсе не Майя; но это была она, и она шептала: «Фрэнк, Фрэнк…»

Но они никогда не обсуждали ничего из этого. Они говорили только о текущей ситуации, о новостях дня, и им действительно было о чем поговорить. Беспорядки на горе Павлина пока прекратились, но волнения проходили по всей планете, и обстановка лишь ухудшалась: саботажи, забастовки, мятежи, стычки, столкновения, убийства. А новости с Земли напоминали образцы самого черного юмора, превратившись в сплошную полосу ужасов. На Марсе в сравнении с ней царил порядок… На Земле же повсюду, как спичечные головки, вспыхивали локальные войны. Индия и Пакистан применили ядерное оружие в Кашмире. Африка погибала, а страны Севера не могли определиться, кому первому оказывать помощь.

В один из дней они получили известие, что Гефест, городок возле мохола на западе Элизия, теперь полностью брошен. Оттуда перестали отвечать по радио, и, когда к ним спустились узнать, в чем дело, оказалось, что городок пуст. Весь Элизий охватили беспорядки, и Фрэнк с Майей решили посмотреть, что они могут сделать там лично.

Вместе они сели на поезд, спускающийся по Фарсиде назад в тяжелеющий воздух и поперек каменистых равнин, теперь ставших пегими из-за заносов грязно-розового снега, которые больше никогда не таяли и плотно лежали на северных склонах каждой дюны или скалы, точно цветные тени. А потом выбрались на сверкающую черную, испещренную трещинами равнину Исиды, где вечномерзлые породы таяли теплыми летними днями и снова твердели, покрываясь блестящей черной корочкой. Здесь формировалась тундра, может, даже с болотами. За окнами поезда мелькали пучки черной травы и, возможно, даже арктические цветы. А может, это просто мусор.

В Берроузе было тихо, но витало чувство тревоги, широкие травянистые бульвары опустели, и их зелень поражала, будто галлюцинация или образ, сохранившийся после взгляда на солнце. Ожидая поезда в Элизий, Фрэнк пошел в камеру хранения и попросил выдать вещи из его комнаты в Берроузе, которые он здесь оставил. Служащий вернулся с большой коробкой, в которой лежали холостяцкая кухонная утварь, лампа, несколько рубашек и портативный компьютер. Все эти вещи он давно забыл. Положив компьютер себе в карман, он сгреб остальное и выбросил в мусорный ящик. Потерянные годы — он не помнил ни дня из того времени. Сейчас стало видно, что обсуждение условий договора оказалось чисто театральной постановкой, как если бы кто-то выбил какую-нибудь стойку за сценой, обрушив все декорации и показав настоящую историю за кулисами, где двое мужчин пожимали руки и кивали друг другу.