Периферийная империя: циклы русской истории - Кагарлицкий Борис Юльевич - Страница 60

Самоизоляция оказалась для Японской империи настолько же эффективной стратегией, насколько неудовлетворительными для самого русского общества оказались итоги модернизации, предпринятой Петербургской империей. Разумеется, островная Япония, находившаяся за тридевять земель от Европы и к тому же опирающаяся на совершенно иную культурную традицию, могла избрать изоляционистскую стратегию, которую Россия, несмотря на все мечтания ревнителей древнего благочестия, реально осуществить не могла. По крайней мере – не в XVII веке. Но невольно напрашивается вопрос: может быть, трагедия русской отсталости предопределена вовсе не отдаленностью и оторванностью от Европы, а как раз наоборот – ее близостью и связью с Западом, тем, что при всем желании Россия, ни Московская, ни Петербургская, никуда не могла от него деться?

Глава VIII ЭКСПАНСИЯ XVIII ВЕКА

Покровский солидарен с Милюковым, считая, что «естественное развитие тех зачатков капитализма, какие существовали в XVII веке, дало бы больше, нежели все попытки вогнать русскую буржуазию дубиною в капиталистический рай» [361]. Однако специфика капитализма в том, что он делает «естественное развитие» в одной отдельно взятой стране немыслимым. Формируясь в качестве глобальной системы, капитализм втягивает все общества в мировой рынок, навязывая им общие правила игры и «заражая» одними и теми же болезнями. Капитализм в России развивался не столько в результате естественных внутренних процессов, сколько под давлением извне: страна должна была модернизироваться, стать капиталистической, чтобы удовлетворять потребности мироэкономики. Разумеется, в самой России существовали собственные зачатки буржуазного развития. Но именно стремительное вовлечение страны в мировой рынок и головокружительная модернизация, вызванные необходимостью участвовать в политической и экономической жизни Европы, отнюдь не благоприятствовали развитию этих зачатков «туземного» капитализма.

Буржуазные отношения в России развивались, но одновременно и видоизменялись. Складывались специфические структуры периферийного капитализма, воспринимавшиеся наблюдателями то как проявления отсталости, то как доказательства «самобытности».

Правительство оказалось не только, по выражению Пушкина, единственным европейцем в России, но и ее первым капиталистом. Двор управлял не только политической, но и деловой жизнью страны. Государственный грабеж – внутри и вне собственных границ – оказывался наиболее эффективной формой первоначального накопления капитала. Одновременно происходило и постоянное перераспределение средств с их частичной приватизацией в пользу петербургской элиты. Формы приватизации были самые разнообразные – от раздачи имений и крестьян, предоставления государственных контрактов до разворовывания казенных денег. Там, где государство грабит, подданные воруют.

Империя Романовых, сложившаяся в XVII-XVIII веках, по мнению Покровского, представляла собой «феодальный произвол в его чистом виде, но направленный к новым целям» [362]. Однако сами эти цели были определены не российской властью, а общим характером мирового развития и потребностями капиталистической миросистемы. «Феодальные» методы мобилизации ресурсов служили модернизации капитализма – не только российского, но и европейского. Западному капиталу, продолжает Покровский, нужна была Россия – «нужна была как рынок, как объект ростовщической эксплуатации, просто как боевая сила. У нас вошло в обычай повторять, что в России «государство» в XVIII- XIX веках шло «впереди общества». Да, конечно, технически оно всегда было гораздо прогрессивнее общества, ибо к услугам его техники был международный капитал, для которого поддержка русского государства, правильнее русского феодализма, сделалась своего рода профессией» [363].

В отличие от кризисного XVII века, следующее столетие оказалось для миросистемы временем экономической экспансии. Это не могло не отразиться и на Восточной Европе.

На протяжении XVIII века русское государство не просто «догоняло» Запад, оно успешно встраивалось в создаваемую Западом экономическую систему Успехи Петербургской империи XVIII и начала XIX века в значительной мере были связаны именно с эффективным обслуживанием этой системы. «Отсюда, – замечает Покровский, – и западничество правящего класса XVIII века, столь же грубое и наивное, как и его индивидуализм…» [364]

Поскольку «феодальная» форма государства использовалась для решения вопросов капиталистического развития, то это был уже и не феодализм в том смысле, в каком он существовал в средневековой Франции или в Киевской Руси. Точно так же и рабство в Соединенных Штатах или Бразилии середины XIX столетия имело мало общего с рабовладением в античной Греции. Мировой рынок нуждался в русском сырье, а правящий класс – в деньгах, чтобы соответствовать «европейскому» уровню. Чем более «западным» становился быт правящего класса, тем дороже это обходилось. «Европеизация» дворянского быта обернулась, с одной стороны, развитием товарного хозяйства, а с другой – ростом эксплуатации крестьян.

«На протяжении XVIII века, – отмечает известный советский историк Н.М. Дружинин, – крепостное право постепенно расширялось, охватывая новые прослойки сельского населения и превращая землевладельцев в неограниченных распорядителей рабочей силы и всех жизненных отношений крепостного крестьянства» [365]. В 1718-1721 годах в стране была проведена «ревизия»: при переписи населения все категории зависимых крестьян были объединены, по своему статусу все крепостные были уравнены с холопами, то есть наиболее бесправной группой населения.

Фактически при Петре I были окончательно ликвидированы и привилегии старой феодальной аристократии. Боярство потеряло свои преимущества перед дворянством, а само дворянство стало пополняться людьми из самых разных слоев общества. Речь, казалось бы, идет о радикальной «демократизации» общественного строя, но на деле имело место нечто, разительно непохожее на процессы, происходившие на Западе [Показательно, что «демократизм» русского дворянства неоднократно подчеркивался в работах консервативных отечественных мыслителей, ОТ примитивных «почвенников» до Ф.М.Достоевского]. В большинстве европейских стран «демократизация» означала отмену феодальных привилегий или уравнение сословий. В России же двери правящего сословия были довольно широко раскрыты, но сама система привилегий не только не отменялась, напротив, она усиливалась. Привилегии дворянства на протяжении десятилетий постоянно расширялись. В свою очередь, привилегированное сословие, единственной обязанностью которого была военная или гражданская «служба», органически сливалось с разбухающим государством. Таким образом, констатирует Ключевский, «демократизация управления сопровождалась усилением социального неравенства» [367].

Дворянство в буквальном смысле насильственно втягивало деревню в рынок. Повинности крестьян в XVIII веке выросли в 12 раз. Сопротивление крестьянства подавлялось жесточайшим образом. Указ 1765 года разрешал помещикам отправлять провинившихся крепостных на каторжные работы, а указ 1767 года запрещал крестьянам подавать государю жалобы на своих хозяев.

В деньгах нуждалось не только дворянство, но и правительство. «Европейские» амбиции здесь оборачивались растущей финансовой зависимостью от Запада. В XVIII столетии получение кредитов за границей становится обычным делом. В 1769 году Екатериной Великой был взят заем на 7,5 млн. гульденов в Амстердаме для войны с Турцией. На следующий год взяли деньги в Генуе. «К концу же царствования императрицы было уже заключено 16 иностранных займов на сумму 55 млн. рублей. На покрытие военных расходов ушли, впрочем, лишь 36 млн. руб. этой суммы, а 17 млн. руб. затрачено было на погашение займов же» [368]. В среднем на погашение этих долгов шло до 5% государственного бюджета. Нынешние историки, как правило, успокаивают читателя тем, что это «было в то время обычным явлением». Точно так же никого не смущал и дефицит бюджета, «причем, несмотря на все нововведения, дефицит был постоянным и все время увеличивался» [369].