Периферийная империя: циклы русской истории - Кагарлицкий Борис Юльевич - Страница 71

Увлечение идеей «свободной торговли» было очень типично для помещиков той эпохи. В противоположность дворянству и аристократии отечественные промышленники были настроены в пользу протекционизма. Но не они задавали тогда тон в столице. Описывая настроения петербургской элиты в начале XIX столетия, Туган-Барановский обращает внимание на повсеместное увлечение идеями Адама Смита. Как видим, пушкинский Онегин был далеко не оригинален: «Если мы будем просматривать официальный орган министерства внутренних дел начала этого века «С.- Петербургский журнал», то нас поразит, как много места отводится в этом журнале проповеди учения Смита» [440].

Не кто иной, как любимец царя граф Алексей Аракчеев, готовит очередной проект освобождения крестьян. А ведь в русскую историю Аракчеев вошел как символ деспотизма и жестокости! Покровский неоднократно упоминает «дворянское манчестерство». Показательно, что подобные настроения овладевают жильцами «дворянских гнезд» именно на фоне благоприятной конъюнктуры мирового рынка. Между тем на мировом рынке происходят важные перемены. Промышленная революция в Англии и прекращение войн на континенте лишь на первых порах резко повышают спрос на русское сырье. Затем начинается снижение спроса. Британская металлургия технологически обновляется. Понемногу меняется и кораблестроение. С переходом флота на паровую тягу сокращается потребность в пеньке, парусине, мачтовом лесе, которые раньше поступали на английские и голландские судоверфи с берегов Балтики. Наконец, после прекращения военных действий оказывается возможно беспрепятственно покупать зерно на самых разных рынках. Растет конкуренция между производителями, падают цены.

Однако все это происходит не сразу. Последствия всех этих процессов по-настоящему начали сказываться на России лишь к концу 20-х – началу 30-х годов XIX века. Напротив, в первой половине 20-х годов сложилась уникальная ситуация, когда петербургская империя уже начинала ощущать на себе происходящие перемены, но еще имела достаточно средств и ресурсов, чтобы продолжать успешно развиваться. Для того чтобы импульс, полученный в начале столетия, сохранился, требовались радикальные преобразования, затрагивающие не только внутреннее устройство империи, но и ее место в мире. Экономика должна была переориентироваться на внутренний рынок, который мог расти только на основе перехода к вольнонаемному труду и удорожания рабочей силы. Это означало бы и превращение России из периферийной империи в экономически самостоятельную страну, для которой на первый план выходят не внешние, а внутренние задачи. Материальные ресурсы для такого перехода к началу 20-х годов XIX столетия были. Многочисленные реформаторские проекты тех лет свидетельствуют о том, что в обществе было и понимание проблемы. Недоставало политической воли, и открытым оставался вопрос о социальной базе преобразований.

Именно специфика того периода (весьма мало, кстати, изученного историками) объясняет восстание 14 декабря 1825 года.

Для русской культуры восстание декабристов стало одним из ключевых мифов. Одни видят в нем романтическую историю о благородных аристократах, которые, проникшись идеями Просвещения и пройдя по Европе в победоносном походе, решили отказаться от собственных сословных привилегий. Революционеры второй половины XIX века объявили декабристов своими непосредственными предшественниками – от этого наследства не отказывался даже Ленин. Марксистская традиция, однако, здесь сталкивалась с серьезной проблемой: с одной стороны, перед нами движение, выдвигающее очевидно революционные требования. А с другой стороны, не только его лидеры, но и большинство участников принадлежат к традиционной элите общества.

Декабристы, несмотря на свое аристократическое происхождение, были настоящими революционерами, сто лет спустя объяснял своим слушателям Михаил Покровский. Это была самая передовая политическая организация по понятиям своего времени. Они «дошли до такой крайней грани революционности, которая возможна для непролетарских классов». А большего от них требовать невозможно, ибо «никакого пролетариата в России вообще в то время не было» [441].

Что же заставило этих блестящих аристократов дойти «до крайней степени революционности»? Представление об обреченности декабрьского восстания, о его «преждевременности», о том, что оно было затеяно людьми, обогнавшими свою эпоху, на первый взгляд подтверждалось общей картиной реакции, воцарившейся в стране после краха движения. В массовом сознании остались слова Александра Грибоедова, иронизировавшего по поводу попытки сотни прапорщиков перевернуть Россию, и знаменитая формула Ленина: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». Для Ленина восстание 1825 года не имело никакой самостоятельной ценности. Это была не упущенная возможность, а необходимый первый шаг движения, за которым закономерно последовал второй: «Их дело не пропало даром. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию» [442]. При этом каждое следующее поколение революционеров оказывается более радикальным, более демократичным («народным») и более эффективным. После Герцена приходят народники, которые расширили и углубили агитацию, и вот, наконец, появляются марксисты, социал-демократы, возглавляющие «единственный до конца революционный класс» – пролетариат. Деятельность большевистской партии Ленина оказывается кульминацией и завершением столетнего процесса. Эта схема, выстроенная вполне в традициях Гегеля, выглядела убедительно на рубеже XIX и XX веков, но реальная история была куда сложнее и драматичнее.

Достаточно спорным является представление о декабристах как об «узком круге». Разумеется, по сравнению с массовыми партиями XX века они были небольшой группой, но для своего времени и «Союз благоденствия», и «Союз спасения» были достаточно серьезными организациями. Даже материалы официального следствия дают нам картину весьма впечатляющего заговора, отнюдь не ограничившегося узким кругом петербургских «злоумышленников». За рамками следствия остались тысячи симпатизирующих, которые, конечно, не готовы были участвовать в заговорах, но радостно примкнули бы к восставшим в случае их победы.

Разумеется, поражение декабристов не было случайностью. Но их попытка изменить Россию вовсе не была беспочвенной авантюрой. Более того, их затея была своевременна и закономерна.

Тайные общества начинают возникать сразу по окончании наполеоновских войн. Сначала – «Русские рыцари» (1814), потом «Союз спасения» (1817), затем «Союз благоденствия» в 1818 году. К 1821 году оформился полноценный заговор, вовлекший в свою орбиту не только изрядную часть столичной элиты, но и провинциальных офицеров из обедневших дворян, составивших костяк «Южного общества» и «Общества соединенных славян» – крайне левого крыла движения.

В уникальной политико-экономической ситуации 1815- 1825 годов наиболее просвещенная и смелая часть российского правящего класса увидела открывавшуюся перед страной историческую возможность – модернизировав общественный порядок, сломать логику периферийного развития и превратить Россию в полноценную европейскую державу, имеющую не просто большую армию, но и самостоятельную и сильную экономику. Военно-политические итоги 1812- 1814 годов надо было или закрепить на уровне общественного развития, или неизбежно утратить (что и произошло за время царствования Николая I).

Декабристы были не просто аристократами, но, в первую очередь, они представляли военную элиту. В этом смысле заговор 1825 года, весьма отличавшийся от европейских революций XIX века, был прообразом многочисленных заговоров, переворотов и революций, устроенных модернизаторски настроенными военными в странах «периферии» на протяжении XX столетия. Значительная часть подобных переворотов, порою подготовленных и осуществленных куда хуже, чем выступление 14 декабря 1825 года, заканчивалась вполне успешно – по крайней мере, в смысле взятия власти (иной вопрос, насколько успешно употребляли ее победители).