Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн - Бахрошин Николай - Страница 37

В том–то и дело! Что же нам остается в качестве материальных плодов побед? Только деньги и ничего больше! Причем — во многих смыслах этого сладкого слова… Война потребляет деньги, и война их приносит, своего рода самодостаточная система с положительным бухгалтерским сальдо… Да, планеты продолжают оставаться в руках колонистов даже после завоевания, связь с новым «центром» налаживается весьма условно, но одно условие соблюдается неукоснительно — экономика завоеванных переходит на общемировой доллар. Которым они теперь платят пресловутый военный налог в казну СДШ, немалый налог, проливающийся потом золотым дождем кредитов и инвестиций на Землю и несколько центральных планет…

В общем, наскочили, захватили, оторвали кусок пожирнее и гордо понесли его в клюве, чтобы верноподданные из центральных секторов Галактики могли ни черта не делать, получая в виде всевозможных социальных пособий «на развитие большого пальца левой ноги» больше, чем зарплата квалифицированного инженера на окраинах… Вот и весь смысл!

И чем вся эта наша война отличается от банального рыночного рэкета? Или от того же использования рабского труда? А главное, никаких завоевательных перспектив тут в упор не видно, дальние планеты все равно никогда не смирятся с мыслью, что их элементарно грабят, даже если в центре империи начнут напрочь забывать, за чей счет живут…

Получается — все бессмысленно! Глупо, бессмысленно и безнадежно, как камне–транспортировочная компания мифологического царя Сизифа! — вывел я для себя, наблюдая за передвижением батальона.

Не ко времени, конечно, задумался, совсем не ко времени, что противник мне очень скоро и наглядно продемонстрировал…

Из воспитательно–патриотической брошюры УОС «Как я был в плену у диких казаков и что я там видел!».

Подготовлено редакцией отдела патриотического воспитания.

Ответственный за составление — бригадный генерал Севидж.

Распространение — бесплатное.

Рассказ военнопленного командира N–ского подразделения NN–ской бригады космодесанта:

«…И вот, братцы, приводят они нас в свой лагерь. А лагерь–то разбит прямо под открытым небом! Никаких тебе защитных куполов, даже санитарно–гигиенических кабин нигде не видно. Сидят возле обычных костров, разожженных из ценных пород реликтовых деревьев, грубые, неотесанные люди с явными признаками вырождения и гипертрофированными конечностями и хлещут стаканами жуткий напиток «samogon», закусывая луком и чесноком. Пьют, сквернословят и орут друг на друга!

«Ага, значит, это и есть казаки, — понимаю я, — вот, значит, какие они…»

Удивляюсь, братцы! Да и как тут не удивляться? На рукавах у них — повязки с фашистской свастикой, на шапках–папахах из вонючих, мохнатых шкур — красные коммунистические звезды. А лица–то — страшные, а зубы–то — оскалены! Хоть и не чищены, наверное, со дня рождения, но они этого совсем не стесняются, а, наоборот, так и щелкают ими друг на друга, как голодные звери…

Нет, сознаюсь, я никогда не забуду этого дикого зрелища, что открылось мне среди вырубленной реликтовой рощи! Поистине, права была госпожа Президент, когда подчеркивала в своей речи перед избирателями: «Это не нам нужна повсеместная демократия, у нас ее вполне достаточно! Это им она нужна…»

И тут, братцы, мой конвоир, изо рта которого несет, как из нечищеного мусоропровода, начинает смрадно дышать мне в затылок и подталкивать в спину. Подчиняясь, я подхожу поближе к одному из костров… И что же я вижу, к своему ужасу?! На костре, братцы, кипит огромный закопченный котел с каким–то варевом! А прямо на меня — о, ужас! — смотрят из котла жалобным взглядом голубые человеческие глаза! И такую боль, такое страдание вижу я в этом пронзительном взгляде сваренной головы военнопленного, что сердце мое невольно начало содрогаться, несмотря на всю мою воинскую доблесть и заслуженные правительственные награды!

И тут один из этих исчадий ада вдруг говорит грубым, хриплым голосом:

— Ага, вот еще один демократ попался! Сейчас мы и этого сварим! Этот у нас будет на ужин!

И я вижу, как многочисленные огненные глаза, в которых не осталось ничего человеческого, кроме жажды пищи, устремляются на меня, как протягиваются ко мне скрюченные пальцы с хищными ногтями и как слюна уже капает из этих клыкастых ртов…

Но я выдержал, братцы! Хотя, признаюсь, для этого мне понадобилось немало мужества, но я не издал ни звука, когда эти звери тащили меня в кипящий котел. В этот последний, трагический момент моей жизни я вспоминал накрепко затверженные на школьной скамье уроки демократии и политкорректности, вспоминал мудрое, доброе, чуть усталое лицо нашей госпожи Президента, вспоминал…»

— А что дальше? — помнится, спросил я у Цезаря, повертев брошюру в руках и обнаружив, что последний листок отсутствует.

— Интересно?

Цезарь сидел рядом, покуривал сигарету и наблюдал, как я читаю. Этот новый шедевр идеологической мысли он только что притащил мне собственноручно.

— Очень захватывающе. А главное — крайне правдоподобно. Так что дальше–то было? Сожрали его или нет? — спросил я.

— Не знаю, — сознался он. — Сам гадаю. Если исходить из логики развития сюжета, то должны были сварить и сожрать, пока он проникновенно вспоминал госпожу Президента и школьный урок демократии…

— Вряд ли, — задумался я. — Слишком непатриотичный конец. Когда тебя жрут — это как–то не очень вдохновляет на дальнейшие подвиги. С другой стороны, с точки зрения реализма…

— Патриотизм и реализм никогда не имели между собой ничего общего, — заметил Цезарь. — Хотя, я тоже думаю, что это — слишком… Как–нибудь выкрутился, конечно. Может, в слегка переваренном виде…

Я еще повертел в руках брошюру. Казаки на обложке были нарисованы еще более красочными уродами, чем в описании автора. Наш многострадальный военнопленный радовал глаз могучими челюстями, благородством черт и преданностью долгу вместо выражения лица.

— И где ты взял этот бред переваренного? — спросил я.

— А, в сортире на подоконнике валялась… Слушай, ты же казаков видел?

— И даже воевал с ними бок о бок. Еще на Усть–Ордынке, — уточнил я.

— А это где?

Я неопределенно махнул рукой. Все правильно, это там, тогда казалось, что к нашей схватке с желто–зелеными приковано внимание всей межпланетной общественности. А вышеупомянутая общественность до сих пор ведать не ведает, где эта самая Усть–Ордынка, даже Цезарь, бывший политический обозреватель крупных сетевых изданий, знать этого не знает…

— Далеко, — сказал я. — И с каждым годом все дальше и дальше… Так о чем ты хотел спросить?

Цезарь, мне показалось, неловко замялся:

— Слушай, я понимаю, конечно, что все это пропаганда… Но хоть доля правды в ней есть? Хотя бы в смысле костров для приготовления пищи?

Я еще раз глянул на жуткие рожи на обложке. Да, старые комиксы–страшилки отдыхают… Монстры–пришельцы на мирной Земле — это уже неактуально, у нас теперь пострашней пугалки, мы теперь сами себя боимся…

— Нет, конечно. Такие же люди, такая же техника. Ты не поверишь, но на окраинах даже гипертрофированных конечностей встречается ничуть не больше, чем на центральных планетах. А санитарно–гигиенических кабин, кстати, ничуть не меньше, — ответил я.

Прицелившись, я через всю курилку послал этот красочный шедевр в урну.

Познавательная брошюра вспорхнула красочными страницами, как птица крыльями, и спланировала точно в мусор. Вот там ей самое место!

— Ну, я так и думал, — подытожил Цезарь. — Похоже, наша идеологическая машина окончательно сорвалась с резьбы…

— Если бы только она… — согласился я.

Планета Казачок. 21 июня 2189 года.

17 часов 44 минуты по местному времени.

(Через сорок минут после первой попытки

прорыва сквозь Скалистые горы)

Граната разорвалась так близко, что осколки простучали по броне, как частый, внезапный ливень стучит по крыше среди летнего дня. Ударная волна ощутимо качнула меня, толкнула в сторону, но компенсаторы равновесия справились, выровняли полет.