Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн - Бахрошин Николай - Страница 45

Неподалеку раздался шорох листвы, треснула ветка, и я мгновенно приподнялся с травы.

Птица, всего лишь птица, небольшая птаха с желтой грудкой и белыми полосками на голове… Но расслабленное настроение уже ушло, я снова начал невольно прислушиваться и присматриваться к местности, машинально расчленяя рельеф на секторы наблюдения.

Нет, все тихо…

Щука, любимая, непонятная, еще плескалась, а обе наших брони так и стояли неподалеку, вытянув вперед руки и расставив ноги, этакие неуклюжие, металлические пародии на человека с горбами силовых установок, выпуклостями датчиков и соплами грави–форсунок. Теперь я все время косился в их сторону, на всякий случай подвинув к себе поближе винтовку…

* * *

Без оружия человек чувствует себя странно, это я давно заметил. А как иначе? Долгое время ты живешь с оружием, с ним ты ешь, спишь, ходишь, извиняюсь, по нужде, ты сживаешься с ним, как с чем–то обязательным.

Простой пример — вот ты на безопасной планетарной базе, в увольнении, идешь по улице, спокойно идешь, никуда не торопишься. Искоса (в рамках политкорректности!) поглядываешь на девушек, привычно вычленяя из толпы взглядом симпатичные ноги и лица противоположного пола. И солнышко светит, и город живет обычной дневной суетой, и мысли заняты пустяками, пережевывая вчерашнее–позавчерашнее, необязательное… И вдруг тебя охватывает ужас, внезапный, как порыв ветра. Потому что ты — голый! Хуже, чем голый! Ты один, беззащитен, находишься на пустом, открытом месте, где все простреливается вдоль и поперек, а на плече нет даже привычной тяжести автоматической винтовки. И дом напротив — уже не дом, а преобладающая высота, а вот там, на крыше, обязательно должен быть снайпер, слишком удобная позиция, чтобы его там не было, а за углом, выше по улице, обязательно отыщется парочка гранатометчиков, ты бы сам точно поставил гранатометчиков с приказом дать пару залпов и немедленно отходить в переулки! Противник — он не дурнее, нельзя считать его дурнее себя, иначе быстро нарвешься…

Нет, ты сдерживаешься, ты идешь, как прежде, не отпуская с лица одеревеневшую улыбку, но чувство опасности уже сжимается комком в животе и пробегает мурашками по спине. А ты — голый! И начинаешь мысленно обшаривать сам себя: вот есть связка ключей — курам на смех, есть брючный ремень с твердой пряжкой, который тоже почти оружие, есть перочинный нож — хоть что–то… В сущности, ты понимаешь, как все это смешно против обычного автоматчика — ключи, ремень, перочинный нож… Но хоть что–то!

В точности, как голый человек, который оказался вдруг в людном месте и стремится прикрыть хоть чем–нибудь свою наготу…

Потом это проходит. Отпускает. И холодный пот на спине, проступивший от собственной беззащитности, остается только приклеенной к телу рубашкой.

Первое время, когда нас только вывезли с Усть–Ордынки, такие приступы со мной часто случались, потом — реже. Когда я учился на офицерских курсах, почти совсем прошли. Но снова началась война, и все вернулось.

Психоз? Наверное. Даже наверняка. Может, и стоило обратиться к психиатру, предлагали в лагере для перемещенных лиц, но я так и не решился сдать мозги на анализ. Зато выпивать тогда почти перестал, сходив в несколько крутых запоев и чуть не сбрендив. Слишком быстро все возвращалось — и пули свистели над головой, и танки взревывали форсажем силовых установок, и ракетные снаряды ложились кучно, прочно прихватывая в вилку. И все это в условиях однокомнатных квадратных метров холостяцкой хаты!

Опять же, жильцы из соседних блоков бывали не слишком счастливы, когда часа в два–три ночи за стеной или над потолком вставали насмерть на последнем, решающем рубеже обороны…

— Отдыхаешь, мой хороший? Я вскинул глаза.

— Ну вот, теперь я вся чистая, теперь ты даже можешь меня коснуться, теперь — можно…

Щука все–таки выбралась из воды, стояла прямо передо мной, закатное солнце высвечивало всю ее тонкую фигурку, масляно поблескивающую водяными каплями.

Господи, а я–то подумал! Развел тут безмолвный плач по ушедшей любви… А она просто не хотела предстать передо мной потной и грязной! Эти женщины…

Она стояла, и я отчетливо видел три более розовых участка на ее теле — на животе, на предплечье и на бедре, — где явно приляпали после ожогов лоскуты искусственной кожи. По левой стороне ее тела были заметны следы от нескольких шрамов, когда–то глубоко пропахавших плоть и небрежно заделанных в полевом госпитале.

Говорят, в связи с нашей победной войной с непонятным исходом на Земле снова входит в моду искусственное шрамирование, но вряд ли земные модницы стали бы платить деньги за такие отметины, на их взыскательный взгляд это, наверное, выглядит перебором, пришло мне в голову.

Она заметила мой взгляд:

— Любуешься на отметины?

— Да нет, — смутился я. — Чего на них любоваться?

— Правильно, нечего. Ничего хорошего. Сильно портят меня?

— Да нет, я не в том смысле. Что я, отметин не видел?

— А я — в том! — отрезала она. — Просто там, в отряде коммандос, лечиться было некогда, все казалось — потом, успею, не хотелось оставлять своих… А потом — штрафбат, тут уже не до косметических операций. Ты же понимаешь…

— Я понимаю, — поспешил согласиться я.

— Ничего ты не понимаешь, Кир. И пошло оно все к чертовой матери! — жестко сказала Щука. — Извини, любимый, за прямоту, но мне уже надоело ждать, пока ты, наконец, раскачаешься! Не обижайся!

Я так и не успел сообразить, на что мне не обижаться. Она просто прыгнула на меня.

Обрушилась, прижала к земле, прижалась мокрым, упругим, прохладным телом, вдавилась теплыми, жадными губами в мои губы… Эта борьба–объятия мгновенно возбудила меня, и мы покатились по шелковистой траве, сплетаясь телами и вжимаясь друг в друга…

И пошло оно все! — как справедливо замечает моя боевая подруга. Какая такая половая политкорректность, борьба за звание сильного пола с переменным успехом? Откуда оно, зачем оно?

Есть мужчина, есть женщина, и все, что между ними — дело двоих, а не бдительной планетарной общественности…

* * *

— Ну, и что мы теперь будем делать? — спросила Щука.

— Как честный человек и местами даже бывший офицер, я теперь обязан на тебе жениться, — ответил я. — Но я и не отказываюсь, между прочим.

Щука сначала усмехнулась, потом нахмурилась, надула губки и свела в упрямую линию тонкие брови. Потом неожиданно снова заулыбалась, блеснув острыми белыми зубками.

Солнце зашло, и ночь началась быстро, сразу, словно темный купол накрыл и горы, и озеро, и нас с ней. Было все так же жарко, но не душно, просто тепло. Рядом мягко плескалось озеро, вкусно пахло водой, тиной и сладковато–медовым цветением незнакомых трав.

Курорт, одним словом. Если не оглядываться назад, где застыли, будто окаменевшие гоблины, обе наших брони, — полное ощущение курорта…

— Я вот только одного не пойму…

— Чего? — спросил я.

— Какими местами ты офицер, а какими — все остальное?

Я глубокомысленно задумался и потер щеку:

— Это — сложный вопрос…

— Хорошо. Тогда вопрос полегче — что мы теперь будем делать и как будем выбираться с этой чертовой планеты?

— Не знаю, — легко ответил я. — Что–нибудь придумаем, наверное…

— Что например?

Я не ответил. Был сильно занят — водил травинкой по ее обнаженной коже, стараясь защекотать. Ей нравилось это занятие. Она лежала, закинув за голову тонкие руки, и блаженно щурилась, вздрагивая пушистыми ресницами и маленькими коричневыми сосками. Ее тело было распахнуто передо мной, словно откровение, словно книга, раскрытая на самом интересном месте…

— Я помню, каким ты пришел в батальон, — вдруг сказала она.

— Каким?

— Вот таким! — она смешно насупилась, втянула щеки и сделала зверские глаза.

— Неужели я так глупо выглядел? — удивился я.

— Да, — подтвердила она. — Глупее не придумаешь… Ты мне сразу понравился. Наверное, я сразу в тебя влюбилась, — добавила она с великолепным женским презрением к логике.