Висельник и Колесница (СИ) - Жемер Константин Геннадьевич - Страница 10

- Граф, что предпочитаете: сабли, шпаги или палаши?

Толстой отмахнулся и произнёс нараспев: – Не в воздух стану целить я, но в собственный висок. Иначе честь не уберечь: судьба!

- Право, это чистое ребячество! – возмутился Беллинсгаузен. Любому ясно: вышло недоразумение. Причина для ненависти, коей был ослеплён Фёдор Иванович, растаяла в воздухе. Не пора ли вам, господа, пожать руки и подумать о более важных вещах. Надеюсь, вы ещё помните о той беде, что нависла над Россией-матушкой? А, коли кровь разыгралась в жилах, взяли бы, да совершили какой-нибудь геройский поступок, столь же опасный как дуэль. И честь сохранится, и польза выйдет…

- К примеру, можно прогуляться в Москву и нанести визит господину Буонапартэ? Захватить его тёпленьким, связать полотенцами и привезти пред светлы очи светлейшего князя Михаила Илларионовича, – предложил кто-то из присутствующих.

- Не подходит! Бонапартия охраняет старая гвардия. Сквозь её штыки никто не пробьётся, – с деланным интересом поддержал говорившего подполковник Беллинсгаузен.

«Вот хитрецы, хотят увести разговор в сторону от дуэли», – усмехнулся про себя Максим. И тут внезапно его осенила весьма занятная идея.

- Прошу внимания! – вскричал Крыжановский. Ставлю всех в известность, что вызов графа мной принимается. Следуя правилам, объявляю условия поединка. Подполковник прав: до императора французов никак не добраться. Проще уж стреляться через платок: так, по крайней мере, один из двоих останется жив. Но в Москве ведь нынче гостит великое множество врагов Отечества. Вы, Толстой, кажется, упоминали некоего Понятовского как косвенного виновника своего ранения? Не скрою: у меня к этому господину тоже есть приватный разговор…, – Американец вскочил с лавки и с надеждой уставился в глаза Максиму. Тот продолжил. – Предлагаю сейчас же отправиться в Москву и предпринять всё возможное для умерщвления князя Юзефа Понятовского. Спор между нами будет считаться законченным со смертью означенного князя или же со смертью одного из нас. Оружие – на усмотрение сторон. Остальное оговорят секунданты.

Со стороны Толстого таковым, как уже известно, сделался Вернер, со стороны Крыжановского вызвался Беллинсгаузен.

- Максим Константинович! – с чувством молвил Американец. – Ранее вы спасли мне жизнь, теперь же спасаете честь. Надеюсь, что судьба представит шанс выплатить сей долг. К тому же, мне дан хороший урок. Господа! – обернулся он к присутствующим. – Торжественно обещаю, что à l'avenir[39] не стану устраивать дуэли, не выяснив прежде душевной ценности противника, чтоб не лишить ненароком жизни человека достойного.

В этот момент Жерве, неловко повернувшись во сне, столкнул со стола винную бутылку. Хлопок от разбитого стекла, как и в предыдущий раз, снова напомнил звук выстрела.

Глава 4

Честь sub judice[40]

29-30 сентября (11-12) октября 1812 г.

Калужская губерния.

Никаких планов по осуществлению задуманного дуэлянты решили не строить, а положиться на удачу. Натуре Американца совершеннейшим образом претили всяческие планы, а Максим обладал достаточным военным опытом, чтобы усвоить абсолютную истину: всякий план хорош до первой встречи с неприятелем.

Однако же, будучи людьми, привычными к батальному делу, оба хорошо понимали всю степень опасности затеянного предприятия. Пусть их дуэль начиналась, словно причудливая шутка судьбы, но отступить без урона для чести теперь уж не представлялось возможным. А значит, оставалось со всей серьёзностью подготовиться к делу, и этим уменьшить ущерб от тех неприятных сюрпризов, каковые наверняка во множестве таило грядущее.

Условившись встретиться у Максима, поединщики на время разошлись по своим надобностям. Крыжановский сходил на аудиенцию к непосредственному начальнику и давнему приятелю генерал-майору Карлу Ивановичу Бистрому[41], у которого испросил соизволения отлучиться на три дня для улаживания дела чести. Затем посетил расположение полка, отдал необходимые распоряжения и вернулся на квартиру.

В освещенной лучинами горенке пыль поднималась столбом – то кашляющий Максим с остервенением раскидывал в углу рухлядь, доставшуюся в наследство от прежних хозяев. Он уже переоделся, и теперь был в партикулярном платье и тяжёлом плаще с пелериной. Сапоги со шпорами, впрочем, остались прежними.

- Илья! – крикнул он. – Илья, будь любезен, мать твою! Явись, где ты запропал, курва!!!

Приоткрылась дверь, из проема жалобно отозвались:

- Туточки мы, ваше высокоблагородие, подле самоварчика колдуем! – испуганный солдатушка в кои-то веки полностью выговорил положенное полковнику титулование.

Максим хмыкнул и много спокойнее проворчал:

- Ты, никак, опять решил от воров сабельку прятать?

- А как иначе-то? – удивился Ильюшка. – Утянут ведь, тати окаянные! Я ее на ночь и положил сюды!

- «Сюды», – передразнил Максим. – Давай, теперь, сам копайся! – добавил он, отступая от кучи хламья.

Денщик принялся разбрасывать подушки. Пух и перья радостно взметнулись под потолок. Рыжеватая макушка замелькала в белёсой круговерти, словно песчаный островок в штормовом море, что тут же заметил вошедший в комнату Толстой.

- Прекратите, – сказал Максим и скривил губы, как от зубной боли.

- Он – поляк, и не пускает мишурою пыль в глаза! – захохотал Толстой. – Зато вот пылью затравить – это запросто!

- Прекратите, – повторил Максим. – Не терплю гусарщины! К тому же, Илья – финн! Польский – я!

Толстой нисколько не смутился:

- Я, ваша милость, слышал вас, но мне не верится, простите! Впрочем, давайте кончим первую дуэль, потом продолжим пикировку!

- Готово, вашвысбродь! – обратил к присутствующим бледное лицо Ильюшка.

- Поди прочь, чухонец! – гаркнул Максим. И видно было, что полковнику дорогого стоило проводить денщика столь «мягким» словцом.

- Сколько чувства, сколько ласки! – осклабился Толстой, но взгляд его уткнулся в спину Крыжановскому – тот уже прошел в угол и склонился над внушительного вида ящиком. Постучал по скобам, выругался, в итоге в сердцах пнул короб, и тот отворился.

- То-то же! – победоносно резюмировал Максим.

Толстой за его спиной иронично воскликнул:

- О, célèbre coffre[42]! Мне, определенно, нужен такой же! Хотя бы на память о славных днях сих! Ведь вы сможете это устроить, не так ли?

- Сундук как сундук, – пожал плечами Крыжановский.

В дорожном чемодане, который Толстой обозвал сундуком, не особо погрешив против истины, хранилось нечто блестящее и абсолютно прекрасное.

Полушутя-полусерьезно, Максим с трепетом поднял верхний клинок. Оружие идеально легло в руку. Слегка поведя кистью, полковник перевел его из нижнего положения в верхнее.

- А что, граф, может, не следовало нам создавать все эти сложности с экспедицией за Понятовским в Москву? Взяли бы, да и решили вопрос поединком на саблях, – Крыжановский встал в позицию, сделал молниеносный выпад и продолжил:

- Нынче, в Отечестве, правда, такое оружие не модно. Записные дуэлянты вроде вас предпочитают пистолеты, но что мешает двум благородным господам создать прецедент?

- Неужели вы этим деретесь? – изумился Толстой, едва стряхнув с себя восхищение, вызванное сияющей пестротой эфеса и прямыми благородными линиями клинка.

- Очень редко, – ответил Максим медленно, – он у меня для особых случаев! И для особенных господ! Таких, что всюду сыплют французскими словечками да неуместными стихами!

- Ecoutez[43], – закричал Толстой, смеясь. – Ужель судьбою суждено мне пасть от той руки, что дружески пожать мечтаю?

В глазах Крыжановского мелькнуло нечто, словно по зеленому сукну, прокатились гранёные игральные кости. Он мрачно обронил:

- Кто может знать свою судьбу?! – И явил пред взором Американца второй клинок – фамильную саблю, перешедшую по наследству от отца.