Висельник и Колесница (СИ) - Жемер Константин Геннадьевич - Страница 14

- Не в Антихристе тут дело, и не в разбойнике, перед смертью нераскаявшемся, а в крепостном праве, – убеждённо заявил Американец, – крепостное право есть гнуснейший пережиток прошлого, совершенно неуместный в наш просвещённый девятнадцатый век. И пока сей пережиток будет существовать, речи о свободе легко сумеют отыскать путь к умам тёмных крестьян.

- А путь к этой свободе непременно должен быть усеян детскими трупами и сожжёнными церквями! – добавил Максим, продевая ногу в стремя.

- Куда вы теперь, отче? – грустно спросил он, оказавшись в седле.

- Не знаю, думаю, раз господь внял моим молитвам и в минуту смертельной опасности послал избавителей в вашем лице, то и дальше не позволит пропасть.

- Знаете, что? Отправляйтесь-ка в Тарутино: там наш кампамент[61], – предложил Максим. – Думаю, вам работа найдётся – очень много пришло молодых необстрелянных солдат, нуждающихся в укреплении духа. Ведь предстоят бои. Отправляйтесь, же, отче, подсобите полковым священникам!

- А что, и то – дело! Здесь меня ничто не держит. На дальнем подворье у разбойников – прекрасная тройка, запряжённая в помещичью коляску, да ещё телеги: будет, на чём доехать!

- Поезжайте прямо по дороге. Вёрст через тридцать сверните и двигайтесь просёлками к Калуге, чтоб не попасться французам. А там уж вас окликнут с наших аванпостов, – посоветовал Крыжановский.

- Так и сделаю, вот только погружу церковную утварь и, помолившись, тронусь.

- Может, помочь с погрузкой? – любезно предложил Американец.

- Пожалуй, не утруждайтесь, – усмехнулся отец Ксенофонт. – А вы сами-то, господа, куда путь держите?

Граф вскочил в седло, усмирил загарцевавшего было скакуна, и крикнул весело:

- В самое логово Антихриста, – ровный красивый палец указал на северо-восток, туда, где лежала растерзанная неприятелем Москва.

Когда всадники отъехали, отец Ксенофонт осенил их удаляющиеся спины крестным знамением и тихо сказал:

- Храни вас Господь!

Постоял, но вдруг спохватился и запричитал:

- Вот дурья голова - даже имён не спросил, за кого молиться-то…

Глава 6

О несомненном превосходстве тонкой поэзии над жирной колбасой

30 сентября (12) октября 1812 г.

Старая Калужская дорога.

Больше в сёлах Максим с Фёдором решили не показываться - объезжали их десятой дорогой. Это увеличивало путь, зато хранило от случайностей. Под вечер встали биваком.

Небо выстрелило первыми звездами. Скудный рассеянный свет молодой луны навевал дрёму. Тихо было вокруг, лишь лес один шумел: верхушки деревьев колотились друг о дружку, осыпая листву. У самой земли её подхватывал и шуршащим скопищем носил, кружа, шалый ветер. Опускающаяся тьма не мешала свободно дышать. Начинающего засыпать Толстого более не волновала необходимость проникновения в захваченную неприятелем первопрестольную столицу. Пропала и дорога, таящая неведомые опасности. Во всем мире остались лишь казённо пахнущее армейское одеяло, уютный костерок, мерным потрескиванием отсчитывающий последние минуты сумерек, да звёздное небо. Граф вобрал его счастливым взором, и со сладостным вздохом позволил себе провалиться в забытье.

Его безмятежному взору предстала величественная картина: прекрасная птица-ночь неслась по небу, широко раскинув крылья, горящие мириадами искр. Далекие, далекие солнца Коперника, что были теми искрами, двигались по тропе, неведомой никому чужому. Ничтожная фигурка Фёдора меньше всего была уместна в высоких чертогах. Чёрная птица, возмущённая присутствием человека, попыталась поглотить пришлого. Но не тут-то было: он упёрся руками и ногами, не давая клюву захлопнуться. Человек дрожал, извивался от напряжения, но борьбу постепенно выигрывал. Птица клекотала и мотала головой. Звезды мелькали, заливая исполинские тулово и крылья.

Гигантская птица парила над пустотой, именуемой Вселенной, в которой рождались и умирали люди. По их мрачным фигурам время от времени пробегала искра. Короткая вспышка всколыхивала тень и пропадала. Толстой насчитал одиннадцать человеческих фигур.

Птица летела дальше.

Фёдор осторожно перетек с клюва на затылок. Цепко ухватившись за светящиеся перья, он выглянул вперед. Там разминался от долгого неподвижного стояния великан в тунике, чью талию перетягивал пояс, мерцающий гроздьями звёздных изумрудов. К ногам колосса, обутым в крылатые сандалии, жался могучий рыжий пёс с телом, подобным львиному, но человечьей головой. Толстой, заворожённый драгоценным сиянием изумрудов, потянулся к ним, однако, убоявшись грозного стража, одёрнул руку. Пёс же не зарычал, а отчего-то улыбнулся. И в той улыбке содержалась такая жгучая тайна, что Фёдору захотелось соприкоснуться с нею, а не лететь дальше. Он оставил птичий затылок и полетел вниз, проваливаясь сквозь небосвод. Воды Эридан сомкнулись над головой. Плавать граф не умел и начал тонуть. Но тут послышался лязг, и понеслась к утопающему боевая колесница, запряженная огнедышащими скакунами. Чья-то мощная рука, закованная в латы, больно ухватила за волосы и повлекла прочь из воды. Спасённый граф пожелал устроиться подле возницы и предаться покою. Но не тут-то было: места в колеснице хватало лишь для одного. Тогда граф полетел рядом.

Нет ничего странного в том, что человек свободно летает во сне. Странно, когда проплывающая внизу земля до самого горизонта затянута в зеленое сукно, да еще стоит вверх тормашками. Хотя тотчас оказалось, что это не земля тормашками вверх, а он, граф, подвешен за ногу.

Фёдор стал злиться на то, что не получалось освободиться от пут, и за то, что чувствовал, как приливает кровь к голове… За то, что сон постепенно переставал быть сном.

- Отпустите меня! – свирепо прогнусавил граф. – Клянусь честью, лучше будет меня отпустить! И тогда, быть может, я не пристрелю вас как собак, а дам шанс оборониться!

Тишина. Гнетущая тишина кругом. Ничто не напоминает о жизни – все будто умерло, задохнулось. Но вот сумрачная даль породила смутный силуэт в ниспадающей одежде, который взял в руку зажженный фонарь и двинулся к графу. Приблизившись, неясный человек сотворил бессовестную штуку: широко размахнувшись, метнул фонарь в Толстого. На лету фонарь превратился в рдеющую комету. Немыслимо изогнувшись, граф увернулся от напасти. Зелёная земля пошла волнами от разочарованного стона безликого штукаря.

Комета вновь ринулась к Толстому. Тот встретил хвостатую бестию отборной бранью. Комета завертелась волчком и сгинула. Граф заорал от радости, но тут же умолк, увидев метателя комет прямо перед собой. Тот молча смотрел на Фёдора из-под капюшона. А потом, вдоволь наглядевшись, но, так и не издав ни звука, отошел в сторону и пропал.

Из-за горизонта вынырнула алая тень – она мчалась, будто за ней гонится черт. Вблизи тень сама оказалась чертом, вернее, чертёнком – чумазым мальчонкой в яркой, но грязноватой одежонке. Чёрные глаза, выдающийся нос, задорные рожки и кудрявые волосы. Словом, сущий бесёнок или некто, ряженый под такового. Малец взрыл землю перед подвешенным графом и заплясал камаринского. Метнулся, подпрыгнул, рванул путы так, что Фёдору обожгло лодыжку, и верёвки разлетелись. Американец рухнул на зелёное сукно и расшиб спину. Хотел, было, вскочить на ноги, но почувствовал на плечах горячую хватку. Его подняли в воздух и опять перевернули, стали трясти – из загашников Толстого вылетели пара припрятанных тузов, форма для отливки пуль, табакерка-картуз[62] и потрепанная облигация. Затем демонёнок отшвырнул графа, с восторженным воплем вспрыгнул сверху и давай понукать: «Пошла, родимая! Но-о-о! Но-о-о!» Ответная ругань Американца смутила небо.

Золотой росчерк прошил свинцовые облака и, прямиком попав в мелкого беса, отбросил его от графа. Снова зыбью пошло зеленое сукно. Тщившегося подняться Фёдора опрокинуло, и он повторно прочувствовал хребтом твердь. Вдали послышался хрип загнанных лошадей, удары колесных обручей по валунам и чей-то вопль.